Иудейская война

2. Последним пал юноша по имени Лонг, его смерть послужила завершительным украшением этого горестного случая. Ибо хотя каждый из погибших здесь был достоин славы в потомстве, доблесть, явленная Лонгом, превзошла все остальное. Не имея возможности справиться с ним и восхищенные его мужеством, евреи обещали пощадить его жизнь, если он сойдет вниз и сдастся на их милость. С другой стороны, его брат Корнелий уговаривал его не навлекать позора на себя и на римское войско. Он внял увещеваниям брата и на виду и того и другого войска вынул меч и заколол себя. Из всех застигнутых огнем римлян спасся лишь один, по имени Серторий, и благодаря вот какой хитрости. Он подозвал своего товарища по палатке по имени Луций и крикнул ему громким голосом: «Я оставлю тебя наследником всего моего имущества, если ты подойдешь и подхватишь меня!» Тот с готовностью подбежал к нему, но в то время как прыгнувший остался цел и невредим, принявший его был придавлен его тяжестью к каменной мостовой и умер на месте.

Полученный римлянами удар, хотя и лишил их на некоторое время присутствия духа, научил быть более осмотрительными и остерегаться козней евреев. Незнание местности и еврейских нравов причиняли римлянам немало вреда. Что же касается колоннады, то она выгорела вплоть до башни Йоханана (это была башня, построенная Йохананом над воротами, выходящими к Газиту, в то время, когда он вел борьбу с Шимоном). Все, что уцелело от нее, евреи сломали, засыпав обломками тела погибших римлян. На следующий день римляне в свою очередь сожгли всю северную колоннаду вплоть до ее соединения с восточной; угол, где сходились обе эти колоннады, возвышался над так называемой Кидронской долиной, глубина которой в этом месте была поистине устрашающей. Таково было положение в окрестностях Храма.

3. Между тем в городе свирепствовал голод. Число его жертв не поддавалось исчислению, и причиняемые им страдания были поистине неописуемы. В доме, где только появлялась тень пищи, разгоралась непримиримая борьба; ближайшие люди набрасывались друг на друга с кулаками, вырывая один у другого жалкие куски, которые могли продлить жизнь. Даже умиравшим не было веры в том, что у них уже ничего нет, и разбойники обыскивали испускавших дух, чтобы удостовериться, что их смерть — не притворство и они не прячут за пазухой что-то съедобное. С широко разинутыми от голода ртами, словно бешеные собаки, блуждали они повсюду, словно в опьянении, ломились в двери домов, и столь велико было их отчаяние, что они вламывались в один и тот же дом два или три раза подряд. И во что только не заставляла их запускать свои зубы нужда! Они собирали и уносили с собой, чтобы съесть, даже то, чем гнушались самые нечистые из неразумных тварей. В конце концов они обратились уже к поясам и обуви, жевали кожу, сдираемую со щитов. Иные пускали в пищу клочья старого сена, а некоторые собирали сухожилия и продавали крошечную связку за четыре аттические драхмы!

Но к чему описывать бесстыдство, с каким голод заставлял их набрасываться на неодушевленные предметы? Ведь я намерен рассказать о событии, подобного которому не было еще описано ни у эллинов, ни у варваров, событии, превосходящем все пределы вероятного, и само повествование о котором приводит рассказчика в содрогание. Я сам с радостью избежал бы этого рассказа, чтобы не прослыть в потомстве сочинителем небылиц, если бы не знал, сколь велико число свидетелей тому среди моих современников. Кроме того, отечество мое вряд ли было бы мне благодарно, если бы я преднамеренно опустил в своем рассказе описание того, что ему пришлось испытать на самом деле.