Юго-запад

Начальник штаба батальона, сидевший у пролома в стене сарая, быстро обернулся.

— Со мной? Почему со мной?

— Мне больше некого послать.

— П-понятно! Значит...— Никольский поднялся, подошел к Талащенко вплотную.— Значит, решил от меня отделаться?

— Не скули! Сейчас ты поедешь в артдив, передашь приказание командира бригады отходить. В Каполнаш-Ниек. Разговаривать будем потом.

— Майор! Слушай, майор! — офицер связи, стиснув зубы, попытался подняться.— Я сам поеду... Только сначала достань мой пистолет... Я эту твою с-суку... Я эту с-суку пристрелю и поеду.

— Поедет он,— сказал Талащенко.— Успокойся.— Командир батальона повернулся к Никольскому.— Пакета не возьмешь, Передашь на словах. И ты, Ласточкин, запомни!

— Ясно, товарищ гвардии майор: как стемнеет, отходить на это... на Каполнаш-Ниек. Командир бригады приказал.

Мотоцикл летел по изъезженному, изрытому воронками проселку. Но сбавляя скорости, Улыбочка объезжал разбитые машины, повозки, окоченевшие трупы лошадей и гнал так, что позади неистово клубилась снежная пыль да оглушительно постреливала выхлопная труба. Где-то, совсем близко от дороги, били не видимые в изморосном тумане орудия. На их огонь отвечал противник, и казалось, что мотоцикл, виляя, катится под незримой аркой из пролетающих над ним снарядов. Коляску, в которой, ссутулившись, сидел Никольский,-подбрасывало на выбоинах, встречный ветер бил в лицо облаками сухого колючего снега.

Показалось Киш-Веленце. Его обстреливали немцы. На окраине села горело несколько домиков, и в воздухе, медленно тая, слоился густой черный дым.

Никольский схватил Улыбочку за колено, крикнул:

— Проскочим?

— Проскочим, товарищ гвардии капитан!

— Думаешь, проскочим?

— А чего ж? Он кладет редко.

Самолюбие и страх боролись в душе Никольского: он не хотел показать этому молоденькому солдатику, что он, капитан, боится, и в то же время ему уже мерещился их изуродованный снарядом мотоцикл и они сами, неподвижно лежащие рядом на окровавленном снегу, по которому, пожирая вылившийся из бака бензин, мечется удушливое багровое пламя.

Возле крайнего домика Киш-Веленце, накренившись в кювет, криво стоял «студебеккер». Кабина его была открыта, мотор горел. Неподалеку, в канаве, лежали два раненых солдата, а четверо других суетливо выгружали из кузова ящики со снарядами.

— Быстрей! — закричал Никольский.— Как начнут рваться...

За поворотом улицы горел еще один дом. Рядом, на дороге, с тихим ржанием билась в постромках гнедая лошадь. Под ней чернела лужа крови. Повозка была опрокинута, из-под нее выкарабкивался ездовой с широко открытыми испуганными глазами.

В воздухе зашелестело, и позади мотоцикла, как близкий удар грома, разорвался снаряд. Весь сжавшись, Никольский опять закричал:

— Быстрей, говорю!

По сторонам мелькали здания, машины, повозки, бегущие, кричащие, падающие и снова поднимающиеся люди. Из густых черных клубов дыма рвалось вверх гудящее на ветру пламя. Гремело впереди, сзади, справа, слева. Один раз Никольскому показалось, что он заметил знакомых, бригадную санроту — грузовик около домика и толкущихся возле него людей. Офицер был в очках, в распахнутой шинели. Он что-то кричал девушке в залепленном снегом полушубке, потом подскочил к ней, схватил за руку и толкнул в канаву, отделявшую узенький тротуарчик от проезжей части улицы.

Наконец выехали на шоссе. Тут было спокойней. Справа на невысокой насыпи виднелась железная дорога, слева, теряясь во мглистом снежном тумане, лежала белая пустынная равнина.

Никольский посмотрел на часы — начало пятого. В воздухе, сгущаясь, стыла гнетущая серовато-сиреневая мгла. Казалось, даже стало труднее дышать. «А ведь еще ехать назад!» — ужаснулся начальник штаба. Он беспокойно вертел головой, оглядываясь по сторонам. Пустое шоссе, голое поле, ни одной живой души... «Заскочим прямо к немцам... Ох, заскочим к немцам. Наших-то — никого. Почему нет никого наших? И артдив, наверно, давно отошел. А мы будем искать...»

И вдруг он сдавленно вскрикнул, чуть привстав, вцепился в погнутые края коляски. Впереди, слева, из неподвижного сумеречного тумана, неподалеку от шоссе в поле выползли танки. Один, два, три, четыре... семь танков. Мотор мотоцикла ревел и стрелял, заглушая все посторонние звуки, и казалось, что эти танки движутся бесшумно, как неуязвимые, бесплотные призраки.

— Стой! — обеими руками затряс Улыбочку Никольский.— Стой! Назад! Разворачивай назад, говорю!

Улыбочка круто притормозил и соскочил с седла. Мотоцикл встал поперек дороги.

— Ты что? — закричал начальник штаба.— Ты что, с ума сошел? Назад! Я приказываю: назад!

— Накроют! — всегда улыбающиеся синие глаза Ласточкина глядели на него холодно и тревожно.—Надо в кювет.., Может, не заметят.

— Верно, верно — может, но заметят,— белыми губами прошептал Никольский, вываливаясь из коляски.

Улыбочка уже полз к придорожному кювету, и начальник штаба пополз следом за ним по льдистому, хорошо накатанному асфальту.