Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Таков смысл естества, или «обычной ситуации», по Бадью; ее обычность обусловлена априорной негативной установкой трансцендентального субъекта: прежде всего не реагировать и не замечать. Или так: не реагировать на помехи и во всем искать причину; искать причину для всего и во всем – отличный девиз. Но хорошо бы при этом иметь в виду: то, для чего причина будет найдена и может быть найдена, – это далеко не все сущее и происходящее. Вкрапления мультиверсума в универсум не входят в зону детерминизма, натуральное множество не включает в себя мнимые величины. Выражаясь несколько коряво, если «все» должно иметь свою причину, то не всего в мире окажется гораздо больше, чем всего, и это при том, что ясному сознанию элементы, явления мира действительно представлены как имеющие свою причину, даже если таковая еще не найдена или не установлена. В этом смысле видимость очень избирательна и перебивающие ее вкрапления – то зайчик в трамвайчике, то спящий Петр Иванович – в норме выведены за горизонт видимости как никому не нужные хухры-мухры.

Они доступны лишь в некоторых измененных состояниях сознания. Каким образом мир может предстать в таком аспекте и в соответствующем ракурсе ИСС, пожалуй, лучше всего представлено в романе Лема «Расследование». Здесь казус возникает из плетения цепей Маркова, возникает как «случай в квадрате», и поэтому все находится за пределами здравого смысла, за пределами «нормы» и за горизонтом обычной видимости – зато становится ясно, как проявляет себя не все в мире, где все имеет свою причину.

Внутри фюзиса-универсума устойчивые экземплярности, натуральные множества, состоящие из стабильных элементов, успешно противостоят тому, что погружено в беспамятство и, так сказать, в беспространство. Не это ли вызывает удивление у Хайдеггера, заставляя его задаваться вопросом «Почему есть сущее, а не наоборот, ничто?».

И на это можно дать только один, уже знакомый нам ответ: «За имением времени». Работа времени – вот что выводит природу из беспространства, а дух из беспамятства. Мои рассуждения здесь, конечно, идут по кругу, имея, однако, цель отслоить виток за витком, разделить этапы хронопоэзиса в их последовательности и тем самым понять время.

Понимание требует и более детального градуирования, и градуирования с учетом развилок. А также принципиального разделения «видов множеств» в их последовательности, так что приходится примерять, как это работает, имея в виду работу объяснения. Как причинная связь наследует путем захвата и схватывания более раннюю «связь» в виде суперпозиций и цепей Маркова? Она ведь не может являться просто результатом более упорной повторяемости и, так сказать, спокойной монотонности, ибо тавтология за работой есть простейшее темпоральное, она указывает лишь на то, что время завелось и пока не требует для своего бытия ни пространства, ни удержания различного иного: выполняется только «А есть А». Перед нами простейшее последовательное множество; возможно, ему соответствуют феномены квантовой флуктуации и осцилляции, возможно, какой-нибудь еще более архаический процесс, о физической природе которого мы пока ничего не знаем.

Далее. Установление причинных связей, константного инопричинения, в отличие от защелкивания в суперпозицию и связывания по принципу цепей Маркова, может иметь общую первопричину, что-то вроде захвата соответствующего ритмоводителя или захвата таким ритмоводителем. Феноменологически это предположение будет звучать так: данное явление имеет причину прежде всего потому, что у вообще-явления есть вообще-причина, то есть поскольку в мире уже установлена причинная связь. А если отключить эту общую настройку, каузальные связи распадутся.

Обращение к семиозису, к типовому синтезу восприятия подтверждает это предположение. Уже упоминавшаяся базисная настройка сознания, как бы мы ее ни назвали, ego cogito или просто «внимание», – это установка пробуждения и бодрствования в мире, где у всего есть причины, неважно, найдены они или нет. В более жестком варианте метафизики эта установка имеет и оценочное измерение: причина больше, сильнее, могущественнее своего следствия. Вот и Спиноза, так любящий доскональность и имплицитность, исходит из этой явно посторонней ценностной установки, не задаваясь вопросом, почему, собственно, причина и важнее, и благороднее проистекающего из нее следствия.

Но теперь мы спрашиваем: «А почему, собственно, пердение зайчика должно быть благороднее, чем сон Петра Ивановича?» Просто потому, что в случайном фрагменте марковского ветвления они так выстроены.

Но мало ли таких обрывков в химерном многообразии мира, не подчиненного общей каузальной настройке? «Other rooms, other voices», как пишет Трумэн Капоте…

Ну и так далее.