Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

В случае логоса подобная проекция именуется логикой, и она хорошо работает для некоторого класса ситуаций, как раз для тех, где клинамен можно отключить и пренебречь разнородными поправками, которые, как правило, невозможно оговорить заранее: дело обстоит так, как с порцией мороженого. Вернемся к нашим стульям. Помимо того, что «класс стульев» не входит в класс стульев, поскольку он не стул, есть и другие недоговоренности, никак не претендующие на ясность и отчетливость.

Допустим, все стулья в зале оказались заняты, но несколько человек нашли выход: кто-то уселся на подоконник, кто-то использовал деревянный ящик, придвинув его вплотную к другим стульям, кто-то обошелся чемоданчиком. Будут ли эти приспособления стульями, ведь в данной ситуации на них можно сидеть? С другой стороны, будет ли стулом стул, ничем не отличимый от прочих, за исключением того, что его ножки достигают в высоту десять метров? А пустующий трон императора в качестве высшего символа империи и имперской власти (Дж. Агамбен) – входит ли он в класс стульев?

Вопросы такого рода можно задавать и дальше, но важно отметить, что действующая истина не зависит от определенного решения какого-то частного вопроса (как бы терпима по отношению к нему), а вот ее проекция на плоскость запросто может рухнуть, если все же попытаться расставить все точки над i. Так, споры между логикой и софистикой показали, что некоторые вещи, которые не из этой проекции, лучше не затрагивать, и подобных «вещей», от апорий Зенона до парадоксов Рассела, накопилось достаточно. Вот и работа Аристотеля «О софистических опровержениях» методом от противного доказывает, что важнейшим необходимым условием истины, условием sine qua non, является добрая воля к истине. Мы бы добавили сюда теперь и наличие надежного люфта: способности всей конструкции противостоять малым возмущениям – и даже на эти противодействия опираться. Ну и никто не отменял ясного усмотрения, соединяющего в себе ясную очевидность с наградой за проделанную работу сомнения и за риск застрять в разборках по поводу точного определения порции мороженого.

* * *

И опять последняя недоговоренность, о ней все еще недосказано самое главное. Когда точки над i напрашивались, когда все можно было расставить по своим местам, подготовить предельно четкие основания для экзистенциального выбора – и все же это не было сделано. Не из-за нехватки проницательности – но тогда почему? Параллельно этому следует и такой вопрос: что есть эта недоговоренность, где все ясное и отчетливое смазано, причем смазано словно бы специально на самых подступах к решительному «да» и «нет»? Ведь никто не отменял евангельского пояснения насчет того, что от лукавого: оправдания и уловки, в сущности, ничего не спасают. Это совершенно справедливо по отношению к любой попытке заболтать, но речь о том, что оказалось на самых подступах к «да» или «нет» и относится не к заболтанности, а именно к недоговоренности, к еще не. Оно-то, быть может, и от Бога – и вопрос это принципиальный и далеко не простой. Французские философы, подготовившие Просвещение – от Декарта до Паскаля и Лабрюйера, – рассматривали переход от сфер автономного разума, от математики и метафизики к кругу слишком человеческого, как печальную, хотя и необходимую уступку. В традиции моралистики все консенсусы слишком человеческого рассматривались как поправки на грехопадение и как важнейшая часть совокупного «сопромата мира» – даже Ницше отдал должное такому подходу. С другой стороны, начиная с Просвещения, такое уклоняющееся от всякой ясности и отчетливости бытие трактовалось как «недействительность», против которой человек прогрессивный, избравший линию прогресса, должен выступать со всей решительностью. Эта позиция, берущая начало у просветителей, прошла через ипостаси позитивизма, нигилизма (тех же русских нигилистов), воинствующего бихевиоризма, и общей чертой здесь до сих пор является как раз отрицание недоговоренности, решительное устремление к однозначности, ясности и отчетливости.