Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Что касается незаконного, трансцендентного, выходящего за пределы опыта применения процедур рассудка, то и такая опасность, разумеется, существует, и как раз ей Кант уделяет много внимания. Но здесь он продолжает линию Декарта и детализирует его предостережения, связанные с тем, что нашему разуму «нравится ошибаться». Так или иначе, сфера явлений тоже оказалась с неким загадочным изъяном, с крошечной мушкой, застрявшей в прозрачном янтаре, но с той разницей, что мушка эта иногда жужжит и машет крыльями и тогда янтарь слегка замутняется и волнуется волнами, после чего становится прозрачнее и ярче прежнего. А если совсем нет мушки и никакого такого вкрапления, то поверхность истины тускнеет и в конечном итоге получает другое имя – банальность. Или же переводится в модальность наваждения. А переходя от янтаря к кристаллам, например к горному хрусталю, придется признать, что кристалл истины непременно содержит оптическую анизотропность, как настоящая поэзия непременно содержит в себе «прозы пристальной крупицы» (Пастернак).

* * *

Теперь зайдем со стороны последней недоговоренности, на которой держится этика ближнего круга. Тут, пожалуй, уместно спросить о следующем: а нет ли чего-нибудь общего между сомнением Декарта, житейской сметкой (Mutterwitz) Канта, легкой небрежности мастера в Zuhanden – ну и теми самыми кристалликами прозы, без которых поэтическое озарение не выйдет из рамок идеи фикс и, таким образом, останется озарением лишь в голове визионера. Есть ли имя у того единства, которому, быть может, принадлежат все эти вкрапления?

Имени нет, поскольку и сам перечень в таком ключе еще не составлен. Но если присмотреться, то все эти меры или процедуры практики, входящие в любое поле истины, должны получить какое-то противоречивое имя. Дело в том, что, с одной стороны, это ограничения. Сомнение ограничивает претензию на истину любого дискурсивного высказывания, комплектация подходящего инструментария – претензию на математическую всеобщность, вообще анизотропность ограничивает прозрачность и сквозную проницаемость и так далее. Поразительным образом там, где таких ограничений нет, сама истинность оказывается недействительной – как в случае онейрических состояний.

Но с другой стороны, все эти ограничения предстают как проявления свободы, без учета которой предписания истины неистинны. Как это понимать? Как оспаривание тотальной предопределенности и как принципиальное наличие люфта. И это никоим образом не приблизительность, это именно мера собственной точности, способная вместить в себя клинамены, легкие отклонения – что, если угодно, как раз и является свидетельством мощи. Шаг вправо, шаг влево – и ты все равно остаешься при истине: ты даже должен иметь право сделать эти шаги. Но несколько шагов в сторону – и ты уже с истиной разминулся: кажется, нечто подобное имел в виду Декарт, говоря об энумерации.

Клинамен – вот имя, которое подошло бы для всех этих практик, подрывающих однозначность ясного и отчетливого, подошло бы, если бы Эпикур уже не использовал его в несколько ином ключе, хотя и удивительно близком значении. Я все же оставил бы это имя в списке пробных: «клинамен», «люфт», «допуск» – а может, и «внутреннее беспокойство понятия», о котором говорит Гегель. Годится и «пульсация», подчеркивающая диалектический момент, хотя «люфт» указывает на этот момент в возможности. Годится ли тогда вот такая иллюстрация: поле истины есть удерживаемая картинка, где сохранено остаточное ветвление миров как не полностью истребленный стохастический шлейф версий?

Такое пояснение справедливо, но лишь частично. Процедура, применяемая для того, чтобы ясное и отчетливое могло иметь характер истины, сама по себе трансцендентна наличному вещественному составу и не может быть вписана через запятую в один ряд с имеющимися дискретными единицами. Это достаточно очевидно, когда мы указываем на люфт или клинамен во всяком совершенстве, но само сомнение как бы остается по ту сторону достигнутых результатов и в то же время в арсенале истины.

Перед нами опять ситуация Рассела – Геделя, в соответствии с которой класс стульев включает в себя все стулья мира, но исключает все, что стулом не является. Среди исключенного и объект под названием «класс стульев», он ведь стулом не является. Статус сомнения среди всех установленных в результате устранения сомнения вещей примерно того же рода. «Само сомнение является несомненной вещью», и в этом не приходится сомневаться, равно как и в том, что само сомнение несомненной вещью не является. И мы, таким образом, имеем дело с недоговоренностью, которая присутствует во всяком поле истины. Этой недоговоренностью порой необходимо пренебречь, сохранив лишь ясное и отчетливое – подобное, однако, возможно далеко не всегда, в таких случаях мы имеем дело не с самой истиной, а с ее проекцией на плоскость.