Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Насыщение жизни иновидимостью и явленность «интимьера», если отодвинуть в сторону характерный и унылый моральный пафос, предстает как роскошное произведение эроса, в котором светятся и поэзия, и музыка, и острота мысли, поскольку они вовлекаемы в обольщение, и театр тела, и готовность к обещанию, и гостеприимство прекрасной видимости. Все это возможно, если не расставлять точки над i, если что-то иметь в виду, а что-то другое – в невидимости; при этом деликатность и тактичность будут лишь фоновыми условиями, а для того чтобы на фоне появилась и фигура, необходимо еще и желание достаточной степени интенсивности.

* * *

И здесь пора подключить к истине параметр истории, рассмотреть тезис марксизма об общественно-историческом характере истины. Расцвет искусства и «интимьера» как грандиозных иллюзионов свидетельствует о том, что исторические предпочтения относительно характера истины хоть и долгосрочны, но все же не вечны. Когда-то воссияла, а затем померкла истина пророчества, и жертвенный кризис можно рассматривать как утрату особого рода достоверности, даже непреложности. Ясность и отчетливость померкли в этих очагах, но, можно сказать, воспламенились в зоне cogito и в очаге фактичности.

Странно даже, что в мире, где написано и отслежено столько историй, где есть история любой страны и каждой церкви, существует история костюма, металлургии и даже история безумия (Фуко), почему-то нет истории истины – для нее, для истины, сделано непонятное исключение. То есть исторический характер истины как достоверности знания может даже и признаваться – но без сущностной привязки к эпохе. Опять-таки некоторые взгляды охотно объявляются истинными для своего времени (но не для нашего), однако дело так и не доходит до выяснения историчности самой истины как формата и процедуры. Между тем исторический срез той или иной эпохи, несомненно, характеризуется собственной топографией истины: где именно высветятся площадки высшей достоверности и сколько их будет – как раз это решающим образом характеризует содержание эпохи.

Так, на рубеже Возрождения и Нового времени произошла грандиозная смена формата истины. Частично померкла, частично отступила на второй план экспериментальная истина веры, основанная на стигматах, чудотворных мощах, паломничествах и невестах Христовых. «Опытная вера», основанная на достоверности собственного тела, уступила место опытной науке, основанной на свидетельстве внешних, физических тел. Отступила и основанная на теоцентризме истина средневекового мастера – та, что позволяла наносить фигурную насечку и чеканку на детали, расположенные в глубине корпуса часов, а монахам-переплетчикам украшать рисунком внутреннюю сторону переплета, укрытую от человеческого взора. Не долго просуществовали и процедуры «искусства памяти» (Ф. Йейтс).

Зато, можно сказать, воссияла звезда cogito, позволившая обрести доказательство собственного существования и бытия causa sui, а также истинная видимость, явленная как Галилеева наука, как живопись и герметичное искусство в целом. Ну и обширное поле иновидимости, проводником и носителем которого стал «интимьер». Внутри всех этих полей была явлена необычная свобода трактовки, уникальная конфигурация иновидимости и недосказанности.

* * *

При желании можно было бы отыскать и другие площадки с собственной достоверностью и убедиться, что большинство из них демонстрируют свою собственную целесообразность без цели. Их корреляции друг с другом и, так сказать, «остальным миром» иногда может быть описана в причинно-следственном ключе, иногда как предустановленная гармония. Но интуиция и опыт подсказывают, что чаще всего имеет место непредустановленная гармония как возникшая в результате случайного совпадения настроек. Далее можно сопоставлять параметры ясности и дискретности, сопоставлять по степени интенсивности усмотрения (тут неважно, идет ли речь о восприятии или об умозрении), но в любом случае скандалом остается факт региональности истины, факт, который всплывает при любом внимательном и честном самоотчете. Далеко не все мыслители констатировали это так же честно, как Декарт, чаще встречается избыточный и не слишком обоснованный оптимизм – характерный пример тут Фихте с его абсолютным я в качестве первоначала.