Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Так объясняется региональность истины – как следствие ее сквозного характера, как изохрония ветвей времени. Истина, стало быть, есть фаза хронопоэзиса, но не в своей отдельности, а именно в случае совпадения по фазе – в этом едва ли не главная трудность для познания. Тем важнее обращать внимание на истины, которые должны приниматься «нашей волей», включая то удивительное единство, которое Кант определил как целесообразность без цели. Так искусство, и в частности поэзия, воспроизводит реальность раннего мира и действительность пробных миров[68]. Такой демиургии нет соответствия в наличной раскладке мира де-факто, но альтернативная материя искусства способна продуцировать версии, обладающие сквозной изохронией. Имя им – поэтические озарения, и они суть своего рода истины, то есть площадки взаимной светимости.

Истины познания вроде cogito или контролируемых трансцендентальным субъектом построений чистого разума, безусловно, входят в этот список и востребуются в первую очередь, но список ими не исчерпывается: и Гегель, и Маркс совершенно правы в том, что, помимо истины высказывания (и даже истины познания), есть еще и истина самого бытия. Более того, эта истина возникает в результате совпадения своего иного со своим собственным и является истиной до тех пор, пока такое совпадение длится.

Отсюда следуют странные выводы, которые, однако, эмпирически вполне подтверждаются. Первый из них, впрочем, не особенно странный, и в формулировке классиков марксизма он гласит: «Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна». Но если этот справедливый тезис продумать дальше, то мы получим, что истина – во времени, а точнее, что время не фон для той или иной истины, а ее суть. Время может быть истинным или нет в том же смысле, в каком оно может быть настоящим, прошлым или будущим.

Второй вывод состоит в том, что истина есть как минимум двухместный предикат (в своей логической форме): там, где истина, там есть и свое иное, точнее, иное, опознанное как свое. Тут напрашивается тезис, что истина обладает своей интенциональностью и является истиной чего-то, а не «просто так истиной». Это верно, но лишь в диалектической завершенности тезиса: если мы имеем дело с истиной чего-то, то это «что-то» в том же самом соотношении представляет истину нас самих. В гегелевской терминологии это «взаимная светимость друг в друге», а если отступить от паноптической метафоры, то истина есть изохрония потоков собственного времени, если угодно – совпадение биения сердец. Ритмоводители внутреннего круга кровообращения входят в резонанс друг с другом и с великим внешним кругом, от которого они когда-то дистанцировались и оторвались – они успешно сбежавшие протуберанцы, которых когда-то не настигла погоня, но зато теперь настиг резонанс.

Пространственная привязка конкретной истины тогда будет частным случаем, как и само пространство есть частный случай и результат «временения» времени.

Ну и третий вывод, действительно странный, гласит: истина не обязательно должна включать в себя познавательную составляющую. Поскольку, однако, не совсем понятно, что же все-таки считать познавательной составляющей, можно сказать, что истина может быть обретена и тогда, когда трансцендентальный субъект отдыхает. Явления обеспечивают светимость иного, выходя на горизонт истинной видимости, однако не откликаются на операции, которые принято называть познавательными действиями, на те, что описаны Кантом и Гуссерлем.

«Интимьер» как иллюзион эроса относится как раз к этому разряду. Перед нами здесь, конечно, поле Лейбница, но глубоко модифицированное и обогащенное. Это не искусственная прозрачность вращающегося колесика, а что-то вроде великого альтернативного кино, находящегося одновременно в состоянии съемки и просмотра. В этом многоместном предикате, или многомерном схождении, мы обнаруживаем и зов плоти, вырвавшейся из-под репрессий, но отнюдь не оставшийся на простом физиологическом уровне «репродуктивного поведения», и, разумеется, ярмарку тщеславия. Но ведь нельзя сказать, «неприкрытого тщеславия» – именно что прикрытого, встроенного в пределы допусков. Здесь же мы обнаруживаем и блеск ума или, скорее, остроумия, направленный не на научную задачу, а на производство истины как истинной видимости в смысле Гегеля, и атмосферу всеобщей состязательности fair play…