Юлий Даниэль и все все все

Когда Биргер выехал в ФРГ «на разведку», друзья не замедлили отобразить это событие на ширме. В пьесе Сарнова обыгрывалось то обстоятельство, что Биргер посетил Германию в первый раз в составе частей Советской армии; выражалась надежда, что на сей раз он отправился по уже знакомому маршруту без военного сопровождения и так далее. Между сценами Булат играл на гитаре – «все они красавцы, все они таланты, все они поэты», а Белла Ахмадулина с куклой Белкой в руках читала с большим чувством:

Не покидай нас, милый мой Борис,
Не предавай святого первородства,
А если нас покинешь, то вернись,
Не умножая моего сиротства.

Но только милый наш Борис в конце концов нас покинул и зажил с семьей в Кёльне до самой смерти.

Последний спектакль игрался в 1985-м, он назывался «Свежий ветер». Сюжет – открытие персональной выставки Биргера в Манеже.

– Пойми, старик, выставка Биргера – это только начало. А потом – Алла получит свой театр, Миша Левин станет академиком, Эдик Денисов – директором Гранд-опера…

– Ну, Бен, это ты хватил…

– Кто там еще остался? Олег? Ну, Чухонцев может стать редактором «Нового мира»… Хотя, зачем ему журнал, лучше пусть издаст свои сочинения в двенадцати томах.

– Бен, – голос Игоря Кваши, – ты бы тоже мог издать в двенадцати томах свои сочинения, если бы все это время не валялся на диване и не играл в шахматы. А так…

– А так я издам томов шесть.

– Откуда у тебя шесть томов?.. Хотя если включить переписку с Войновичем.

– Ты с ума сошел! Забыл, в какой стране живешь?

– А что? Сейчас свежий ветер перемен. Не исключено, что через два месяца Володя будет здесь…

– А Андрей?

– Конечно! И Андрей с Марьей (это про Синявских).

– Да не тот Андрей (конспиративно), с «Двойного портрета».

– Это будет, будет обязательно, – голос Аллы Демидовой. – Мы с вами обречены такому счастью.

Вернулся из Горького и смог последние годы прожить дома Андрей Дмитриевич Сахаров… Начинались новые времена. С окончанием советской власти растворились институты слежки и преследования инакомыслящих. Отсутствие внешнего врага отразилось на людях круга неожиданным образом: начались раздоры и ссоры.

Смейтесь сколько угодно, потому что куклы-друзья, куклы-модели переругались, передрались насмерть самым потешным образом.

Отъезд Биргера в Германию, теперь уж навсегда, совпал с разрушением круга. И куклы собственноручно возвели баррикады на своей ширме, и не между кругом и внешним миром, но – между собой!

Круг распался.

После отъезда Биргер жил в цивилизованном мире, и куклы у него, должно быть, были уже не из старых лоскутиков, а из настоящей шагреневой кожи.

Домовой в чемодане

О том, что нужно менять всю систему, я впервые услышала от водопроводчика.

Уловив в его словах скрытое иносказание и даже пророчество, я, как помню, восхитилась игрой смыслов. В ту пору мы ценили эзопов язык превыше прочих языков. Водопроводчик же, если и имел заднюю мысль, то лишь в отношении аванса на пол‐литру.

Система другого рода, над которой не властен был водопроводчик, висела в воздухе, и дышать было трудно. Это у Стругацких описано место, где всегда идет дождь, а вокруг дождя нет. Вокруг был мир, куда нам путь заказан по определению, и такова система. Отношение к ней в конечном счете было важной, если не главной причиной Великого Перелета.

Великий Перелет был подобен миграции птичьего племени, которое до поры до времени если и летало, так только во сне. Вдруг оно пробудилось, дрогнуло, затрепетало. И взмыло над зоной тотальной оседлости.

Зона была обнесена стеной системы, вроде Великой Китайской стены. Все, что размещалось за стеною, было:

пространством, откуда являлись знакомые иностранцы;

обморочным пейзажем из фильма Феллини;

морем, в котором старик Хемингуэй ловит золотую рыбу;

еще там есть перламутровый мираж Ренуара, его называют Париж –

как же, спрашивается, можно туда въехать, в картину, в фильм, в книгу. Мы принадлежали другому измерению. Мы не были похожи ни на Алису, ни на Кролика. Однако прорваться в другое измерение оказалось возможным, стоило лишь удрать от системы, от нее, ненавистной.

Тут начинается необъяснимое: мы, кто оставался, ненавидели ее не меньше.

В конце концов одни уехали, другие остались, кто как захотел. Или кому что на роду было написано – и всё тут.

Всё? Да ничего подобного. Много лет назад гремели яростные споры, вопрос «ехать – не ехать» на московских кухнях приобретал характер митингов – Гайд‐парк, а не кухня!

Но и двадцать лет спустя этот спор не окончен. Мои сверстники долго, очень долго не могли оторваться от дискуссии:

– Я был прав, что уехал.

– Я был прав, что остался.

В изменившемся ландшафте мира, после того как нас выпустили, да лети куда хочешь, кому ты нужен, в преддверии того, что нас уже никуда не будут впускать, слишком много от нас хлопот – вопрос «ехать – не ехать» проявил неимоверную живучесть.