Юлий Даниэль и все все все

Вопрос с таким солидным стажем и начисто лишенный практического смысла – это уже в своем роде факт искусства для искусства.

«Искусством для искусства» назывался художественный объект на одной ранней авангардной выставке, что бывали на Малой Грузинской. Два телевизора, сблизившись линзами, смотрелись друг в друга. В каждом ящике шла своя программа, это можно было понять, заглянув в узкую щель между ними. Однако зрителями объект не интересовался. Каждый ящик доказывал ящику-оппоненту свою правоту. Художник Рошаль, создавший это произведение, уехал. Ящики он покрасил зеленым, чтобы наглядно показать, как они отличны от других ящиков на всем белом свете.

Мы отличны от других людей, которые либо меняют место жительства, либо не находят нужным этим заниматься, а при чем тут споры? Особенно когда все в прошлом, поезд ушел несколько десятилетий назад. Но мы…

Но кто такие «МЫ»?

Я не берусь определить по признаку социальному, интеллектуальному или еще какому‐нибудь, содержащему сущностную характеристику. А только мы были единством. Могли ссориться, мириться, жаловаться и осуждать, единство же сохранялось. «ОНИ» – это силы системы, «МЫ» – это племя, да! более всего мы были похожи на обширное, неугомонное племя, со своими ритуалами, идолами, с истовой верой в коллективные действия – для этого пригодилось недавнее наше пионерское прошлое, его мы стеснялись и особо сурово осуждали Павлика Морозова.

И вот – случилось.

Много позже мне казалось, что кто-то или некто, имеющий инфернальное касательство к судьбам, стоит в сторонке и, злорадно потирая руки, поглядывает на племя «МЫ».

Единству предстояло испытание.

В тот день, холодный и немытый, как Россия, когда нет ничего хуже, чем сидеть в библиотеке, мы помчались в кафе. Более всего оно напоминало перрон, забытый поездами, и все же посещать его было особым шиком. Почти как на Западе: чуть что – сразу в кафе. О том, что у цивилизованного человека бывает свое излюбленное кафе, мы читали в зарубежных романах. Мы все выписывали журнал «Иностранная литература».

За стаканом кофе, цвета беж и пахнущего жареной рыбой, шел горячий разговор о свежих событиях, и тут я обнаружила, что осталась вне разговора.

Обсуждалась возможность, вдруг открывшаяся, и необходимость, вдруг осознанная, – отъезда в страну Израиль.

О том, что такая возможность возникла, я, конечно, знала и не знать просто не могла. Но происходило что-то другое, невозможное, совершенно невозможное, немыслимое, совершенно немыслимое. И я задала вопрос.

В нем не было заботы о собственной участи (если я верно помню, вообще до того самого часа думать о собственной участи было дурным тоном).

Итак, в пустынном неуюте «Ивушки», что на Новом Арбате, прозвучал мой бескорыстный, но – увы! – нелепый вопрос:

– А я?

– Приедешь к нам, о чем речь!

Господи боже мой, «к нам»!

Да как же это – к нам…

Что управляло моей рассеянностью, идеальное представление о монолитности наших рядов или безнадежная отсталость?

Произошел если не космический, то уж во всяком случае исторический катаклизм, но я его пропустила. Окно в Европу еще не открылось, однако форточка в Израиль уже хлопала на ветру перемен.

Но я пропустила.

С каждым может случиться. Например, рядовой Даниэль проспал день окончания Великой Отечественной войны. Ему орали: «Юлий, война же кончилась!» – он отвечал: «Вот и хорошо». На другой день понял: событие.

В семидесятом он допустил вопрос, мало отличный от моего. По отбытии срока заключения его поселили в Калуге, и он еще не оброс после зэковской бритвы курчавой и плотной шапкой волос, такую носили пожилые негры и иудейские отроки. Нэлка Воронель потом вспоминала в израильском мемуаре, как они, верные друзья молодости, мчались к нему в Калугу, спешно высыпая новости, должно быть, галдели, перебивая друг друга: отъезд-вызов-Иерусалим, а он:

– Погодите, какие евреи? Я не понимаю, кто такие евреи.

Этот вопрос, заданный сыном еврейского писателя Марка Даниэля, повесил в комнате обалделую паузу. Вопрос был чудовищно старомоден. Юлий просидел пять лет, пять лет до того мы о национальности если и говорили, то иначе, когда дело шло о процентной норме, о приеме в институт, о работе, так ведь норму завели «ОНИ», а не мы!

Итак, пауза нависла вплоть до взрыва общего хохота, а Майя Улановская[11] сказала:

– Да что с него взять? Дикий человек из эпохи до Синявского и Даниэля!

А он, Юлий Маркович, навсегда оставался диким по отношению к проклятому пятому пункту анкет. Не чурался своего еврейства, не кичился им, просто в этом направлении не размышлял.

Майя была права, тысячу раз права, потому что судебный процесс по делу двух писателей, Синявского и Даниэля, открыл новую эпоху в стремительной смене времен и «МЫ» вступали в новую фазу.