Юлий Даниэль и все все все

Но может быть, безликость памятников возвещает по‐французски, что в смерти все равны? Вон рядом и французское кладбище такое же, только чище, почти стерильное. Это у нас – либо статуя (уж ТАКОЙ Высоцкий, только что не поет), либо и вовсе могилу забудут и стопчут. Да что говорить, говорить нечего: те великие имена, что написаны на камнях Сент-Женевьев, вряд ли оказались бы в выигрыше на кладбищах отчизны, а многим бежавшим просто гарантирована была бы безымянная братская могила.

Мы ведь не можем не убивать друг друга!

Нет, не знаки смерти печалят на этом кладбище, но знаки чужбины. Ну не всё ли равно, в какой земле лежать? Оказывается, нет.

Под Москвой, за деревней Салослово, в лесу было, говорят, кладбище французов от 1812 года, только никто не помнил уже, где оно. Баба Дуся, Евдокия Кулагина, видела его в молодости. Чуть грамотная, как она догадалась, что кладбище французское, – о том не знаю.

А Сент-Женевьев? Что читают на его крестах и плитах французы? Даже если надпись имеет французский перевод. Это нам они: Добужинский, Сомов, Коровин. Страницы, выдранные из родной культуры, хочется унести на место. Вот только на какое место, спрашивается? Как воскликнул негодуя Венедикт Ерофеев по поводу наследования традиций: советская интеллигенция уничтожила русскую интеллигенцию, а теперь претендует на наследство?!!

Стайка юных французов идет к своему российскому прадеду. Тут очень тихо и светло, в отдалении белеет православная церковь.

Большое кладбище. Как много их здесь…

Как много русских писателей в изгнании! Мы учились любить их в виде старинных страниц цвета слоновой кости, где стройна гарнитура шрифта и где были лишние (для нас) буквы. Мы читали на жуткой папиросной бумаге слепые, расплывшиеся тексты самиздата, и бог весть как сквозь это безобразие продирались. Потом их привозили из-за рубежа, под блестящей легкой обложкой, а мы их прятали.

Теперь мы ничего не прячем – и исчез ореол тайны, трагической или потешной, вокруг имен «русского зарубежья», читаемых свободно в наших журналах. Вместо глубокой конспирации («принеси мне кофточку, буквально на одну ночь, голубенькую, ну, ты понимаешь») мы говорим так убийственно прямо: «Дашь Бердяева почитать? Алло, плохо слышно».

Но это наши трудности. А что было с вами? Кажется, вы тоже жили трудно в европейском раю, вплоть до порога подлинного рая.

Вот читаю Берберову о русских во Франции, удивительное дело: и люди неплохие, и помочь друг другу хотят, а ничего не получается, прямо как в пьесах Чехова. Да Берберова еще благодушна, почитайте Тэффи. Тэффи писала «Городок». Городок этот окружали не луга и рощи, а улицы «самой блестящей столицы мира». Но жители городка плодами чужой культуры не пользовались.

Оказывается, мы и в Париже видим только себя. Ну конечно, тут речь не о Миклашевском и Лосском, речь о блондинах и брюнетах, служивших в трактире малороссами и цыганами. И все-таки – что‐то слышится родное, когда читаешь: «Все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных».

Ссорились? Да еще как! И мы ссоримся, а иначе не можем. Все они теперь мирно соседствуют друг с другом на Сент-Женевьев, Тэффи тут тоже. Я нахожу ее могилу. Она знала, что в «городке» никто никогда не поймет другого до самой смерти. Смерть представлялась ей небесным кораблем.

Как черный Серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною.
Но люди не поймут, что он уплыл со мною
И скажут: «Вот она сегодня умерла.

Старый «городок мертвых» окружили поля для следующих поселенцев. Эмиграция второй волны почти растворилась в нем, третья волна осваивает пустынную целину.

Памятники подвластны новым международным стандартам. Памятники убывают в объеме, истончаются, чаще теперь это плиты, стоящие или лежащие. Они пока не вросли в кладбищенскую среду, да и среда вокруг них еще не сложилась. Оттого безмолвные надписи так отчаянно кричат об изгнании.

Александр Галич.

Виктор Некрасов.

Андрей Тарковский.

Как перекличка после боя – почти слышу отзыв: «Пал за Родину», ответ из-под земли.

Родина отправила в путь очередных странников, а черный фрегат поджидал и дождался их в Париже.

Художник Кишилов, художник Арефьев.

Земля им пухом.

Французская земля.

Мы ведь не можем… не можем иначе.

Если не дают чаю

«Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем», – говорил подполковник Вершинин, ухаживая за одной из трех сестер и рассуждая о светлом будущем.

Сегодня мы в основном рассуждаем о будущем темном, но расхожее представление о философии мало чем отлично от представлений батарейного командира чеховской поры.

Что же дает мне основания полюбить книгу Александра Пятигорского, философа, да еще и названную «Философия одного переулка»? Ровным счетом ничего.

Но перечитываю «Переулок» вновь и вновь. Так можно привязаться к писателю, если, по крайней мере, понимаешь, чтó он пишет: ну, Гофман, ну, Майринк.