Юлий Даниэль и все все все

Тому, кто «Философии одного переулка» не читал, не зная об ее существовании или испугавшись того, как она называется, – попробую объяснить, чем привлекательна для меня эта проза, не философия (по причинам, указанным выше), но именно проза.

Мне кажется, люди моего поколения, называемые стадным термином шестидесятники, пишут о своем детстве гораздо чаще, чем другие. Те, кого угораздило родиться на пороге тридцатых, лишь на пороге шестидесятых начали размышлять на тему, что такое наша действительность и ты сам в соотношении с нею. Такая запоздалая деятельность разума – двадцать лет спустя – побуждает видеть действительность в крайне невыгодном для нее свете, в то время как сам мемуарист дает понять, что он уже в нежном возрасте стал жертвой несправедливости.

Что ж, той горечи имеются исторические резоны, как‐никак наше детство множится на цифру 37, и этот постоянный множитель – год массового удаления отцов – пожалуй, пригодился бы фрейдисту, читающему наш очередной мемуар.

Пятигорский попал в то же поколение, вырос в Обыденском переулке и много лет спустя, уже поменяв московскую прописку на лондонскую, вдруг предался отечественному соблазну писать о временах детства.

Но где он, столь привычный персонаж воспоминаний, авторское «я», уменьшенное до размеров мальчика из интеллигентной, да еще и еврейской семьи, жертвенный козленок, принесенный на заклание двору и школе?

Его здесь нет.

Здесь есть философ.

Философ есть обладатель редкого свойства рассматривать сознание (чужое и свое) со стороны. Так изучают в микроскоп каплю своей крови, а в телескоп философа можно в подробностях увидеть галактики сознания, и не исключено, что именно поэтому философ не догадывается пожалеть себя.

Быть может, это и есть свобода? Не знаю, откуда мне знать про свободу? Но в Обыденском переулке живут мальчики: Геня, Гарик, Роберт и маленький Ника, они как раз философы. Они как раз свободные люди.

Это странные мальчики, они спорят, но не ссорятся, а о том, чтобы подраться, не может быть и речи – они же философы! И когда волнуются, пьют чай стакан за стаканом, совсем как взрослые, и на вопрос, не завидно ли, что кто‐то там катается на санках, отвечают не «ага!» или «еще чего!», но так:

– Я, разумеется, хочу иметь санки, но чувство зависти мне органически чуждо, – это Ника, он в повествовании главный, и, собственно, о нем написана книга.

Если вас заинтересует вопрос, каким образом получаются философы, после «Философии одного переулка» отвечаю твердо: это у них с детства.

Не исключено, что они просто от рождения знали, что жизнь – одно, сознание – совсем другое и что бытие его не определяет. Ведь, занимаясь кроликами в школьном живом уголке, не обязательно становиться кроликом, не так ли?

Специализируясь на сознании, юные философы отлавливали ход мысли с таким же упорством, с каким их сверстники об эту пору отлавливали шпионов.

Но что за странный мир их окружает! Это действительность, в которой отсутствует метрополитен, но в обыденском дворе есть площадка для самодеятельных выступлений строителей метрополитена, однако никаких строителей и в помине нет, там и собираются наши философы.

Беда апокалиптически беспардонно стучала сапогами в подъездах, сворачивала кнопки звонков, но философы как-то не боялись, и, надо полагать, именно любимое занятие – философствование – защищало их от страха. Хотя в их рассуждениях смерти отведено больше места, чем жизни.

Реальность тут как бы явлена на экране телевизора, но телевизор заминирован, взрыв может случиться, дети не застрахованы от удела взрослых, оказавшись в эпицентре арестов и расстрелов. (Впрочем, никаких телевизоров та реальность еще не знает – рано.)

Они серьезны, как афинские мудрецы, тем неожиданнее в мир мудрых мыслей вторгается говор детства.

– В стране, – доверительно сообщает один философ другому, – все вожди оказались предателями, потому что «все они – в руках злых колдунов. Только Ворошилов – нет. Я это совершенно точно знаю».

Мало того, он еще и называет источник информации – союз добрых колдунов, в который он запросто вхож…

Ребячество, конечно. Но и метафора, внушающая уважение: из нее торчат уши мифологем, а к ним особенно чутки дети, совсем недавно запойно читавшие сказки. И Ворошилов удержался в положительных героях, потому что на коне: всадник – это рыцарь…

И есть какой-то каверзный умысел в том, что в фокусе событий оказались мыслящие дети: страна молода, а общество незрело и взрослые инфантильны. Моторная энергия действий, разогретая энтузиазмом, развивается в ущерб думанию, точнее – на месте думания. Многие ли тогда понимали, что происходит?

Понимал дедушка Тимофей, дедушка Ники. Тихий, умный, интеллигентный – нужно ли говорить, что Ника усвоил его манеру речи? Хотя дедушка менее старомоден в стилистических оборотах, чем внук. Мы его не видим, он присутствует без описания (впрочем, как и все герои книги), зато мы постоянно слышим его тихий говор…

Но как раз вокруг дедушки происходит совершенно неуловимый сдвиг в сторону странностей; в направлении колдунов, если не пренебрегать терминологией мальчиков.