Юлий Даниэль и все все все

Кажется, ирония – единственный способ не испытать смертельного ужаса перед чудовищами бездны. Ирония подобна зеркальному щиту Персея, в нем отражается горгона Медуза, на которую смотреть впрямую опасно для жизни. Но ведь и отражение Медузы не убирает ее из действительности, и смерть, которую она несет, слишком реальна. Тут и ставлю точку на аналогии, потому что мальчики философского переулка не обнажали меч, кровь горгоны их не привлекала. Сознание и кровопролитие все-таки несоединимы.

Однако вопрос, что такое быть живым или не быть, остается открытым.

Здесь все относительно. Абсолютно и ослепительно четко дано лишь бегство Ники.

Не крадучись в ночи с соблюдением необходимой для побега конспирации, но среди самого яркого, самого солнечного дня, на глазах всего города; да еще и в диком наряде, напяленном на мальчика как бы нарочно для того, чтобы привлечь всеобщее внимание. И нас никто не предупреждал о том, что именно дедушка Тимофей задумал, а некто, совершенно нам неизвестный, осуществил дедушкин план, то есть удалил Нику в мир, кажется, лучший, и уж во всяком случае иной.

Но как этот трогательный домашний мальчик по просьбе дедушки выходит во двор, на солнцепек, холодея от волнения и печали. Как из чернильной тени к нему двинулся некто в обличье иностранца (да он и был иностранцем, мы в таких сразу угадывали диверсантов). Как он напялил на Нику свой толстый заграничный свитер и вязаную шапочку, маскируя его под европейского мальчика, а на самом деле совершая обряд посвящения в иностранцы. Этот заграничный дядя Фердинанд превратил Нику в зимнего клоуна, нелепого среди лета. Мало того: Фердинанд еще вопреки здравому смыслу, следуя какому-то дурацкому перевернутому представлению о конспирации, отправляет его в столь диком виде пешком от Обыденского переулка до Белорусского вокзала. Как он идет один, обливаясь потом, но не отвергая шутовского наряда – мимо Арсенала, по Кольцу – к площади Маяковского. Оттуда к Белорусскому, а там – там его поджидали поезд, и дядя Фердинанд, и путь в ту самую жизнь, в которой уже в купе кормили черной икрой, и Ника по-философски выпил многие стаканы чая, отметив этим высшую точку напряжения своей жизни.

Весь этот неимоверный путь камуфлирует обряд инициации, мучительной и нежеланной, но предписанной дедушкой Тимофеем ради высшей цели. О высшей цели Ибсен говорил когда-то: «стать самим собой», а дедушка отправил мальчика за границу, чтобы он тут не стал своим ни для кого.

Своим для себя самого здесь, наверное, стать нельзя.

«Там» Ника стал Николаем Ардатовским, бизнесменом. Кажется, для дедушки Тимофея профессия совершенно не важна, можно и бизнесменом, дело не в этом. Тем не менее автор заявляет, что жизнь героя можно считать философской, потому что между жизнью и им никогда ничего не стояло.

Зато рядом с Никой возникает тень, персона-мираж, сам автор, тоже философ. Но между ним и жизнью всегда что-нибудь да стоит: по милости каких-то судьбоносных помех он, добросовестно собирая сведения о Нике и некогда проживая по соседству, умудрился ни разу не встретиться с ним на тесном пятачке общего детства.

Сей абсолютно невероятный факт он объяснил мимоходом и кое‐как: в отличие от Ники он вел образ жизни рядовых обыденских мальчишек, не тот круг, так сказать, преграда между ним и жизнью – двор.

В качестве примера из быта рядовых обыденских мальчишек приведу впечатляющий случай: когда он, малолетний автор, позавидовал другу Гарику, непринужденно обронившему в общем разговоре – «культура релятивна», и повторил эти слова дома, в обществе взрослых гостей, «Гордон обернулся… и совершенно серьезно спросил: „Культура релятивна чему?“»

Жуткий момент, на правда ли? – повторил, как попугай, сейчас последует скандальное разоблачение выскочки и уличного хвастуна…

Но дальше, дальше! Вот его ответ.

– Она релятивна лежащим вне ее духовным целям ее носителей и одновременно интенциональным состояниям, например созерцательности.

Можно не продолжать?

Но каков розыгрыш!

Кто бы мог представить себе, что шутки философа не уступают «шуткам, свойственным театру», как говорили фигляры и шуты.

Впрочем, припомним, что Ольга Фрейденберг пишет о родстве ранних античных балаганщиков со столь же ранними античными философами.

И все-таки – что в конечном счете стоит между автором и жизнью (по крайней мере, жизнью здесь), почему он так настаивает на своих несовершенствах, а в то же время выдает их мнимость? Что за шабаш иронии и самоиронии?

– Здесь всегда стыдятся за другого, – заметил дедушка Тимофей в одном из философских диалогов, в ответ на чей‐то возглас «мне стыдно за тех, кто хочет выжить» (замечу: это разговор взрослых). Не в том ли причина самоотрицания (я же не говорю: саморазоблачения!), что автор предпочел стыдиться за себя, а не за других, изменив нашей генетически утвержденной склонности к рефлексиям нашей же загадочной души по поводу несовершенства мира и человечества.