Юлий Даниэль и все все все

Но в Москве он уже удалялся безвозвратно от натуральной школы в направлении сдвинутых форм и постижения сути, плотно укутанной видимой оболочкой.

Из новых мест ссылки он писал философские письма об искусстве бывшим коллегам по заключению. Писал, что в западном искусстве ощутимо мужское начало, а в восточном – женское. Друзья сказали: «Все ясно. У него баба».

Но это была не «баба», это была Лида, «Лидка‐абиссинка». С профилем острым, как лезвие, угловатая, будто подбитая птица, разлученная с полетом, и все не по‐людски: не худая, но узкая, не высокая, но устремленная вверх, не красавица, но век не забудешь.

Они встретились в Долинке… Молчаливый эстонец преподнес ей подарок в газете и ушел. Развернув, она увидела на картине себя. Обнаженную. Она приняла подношение почтительного эстонца за плод алчных грез изголодавшегося зэка и впала в ярость. Швырнув картину, топтала ее до тех пор, пока ее черный разъяренный глаз не налетел на дату, педантично проставленную на обороте: оказалось, картину он писал до того, как увидел ее, Лиду. Она замерла. Судьба художника пристально разглядывала ее. Пожалуй, она испугалась.

С младенчества собиралась за короля, а вышла замуж за мужика с острова Хийума. Таскать бы таким, как он, валуны из каменной почвы острова до самой смерти, но такие, как он, уходили в море на край света. Они видели черные бури, горы в коронах огня и женщин с темной шелковой кожей. Бледное обуженное лицо Лиды было из капитанских снов, омытых соленой водой моря. В его старых рисунках было: Он и Она сидят в обнимку перед телевизором. Неужели он собирался уцелеть на семейном берегу и обойти стороной грозную стихию творчества? Не мог он не знать, что художник уходит в свою мастерскую, как капитан – в плавание.

Но она этого знать не хотела.

По субботам он возвращался. Долго мылся, переодевался, обедал, учил сына рисовать мельницы и съедал литровую банку варенья. Над единственным породистым предметом в их подвале – черном пианино без струн – висела картина: синие можжевельники стыли в синеве вечности. Соостер отлил их в начальные и конечные формы сущего. Они были: конус, куб, шар. Так могли стричь кусты в Версале. У Соостера было иначе. Можжевельники Соостера были на эстонском острове, а на эстонском острове мир был зачат и завершен. Можжевельники Соостера были формулой вселенной, выведенной на границе бытия и небытия.

Это был художник, вступивший на путь поисков Истины.

В начале шестидесятых Истину искали приблизительно так же, как в пору Колумба – Индию.

Мы все делились по роду войск на физиков и лириков, но неизвестно было, кому откроется Истина и какой она потребует предъявить диплом.

Картина мира, сложившаяся к началу шестидесятых, растрескалась на глазах, и ясно было, что мир вовсе не таков, каким на ней изображен. Картина являла собой какой‐то допотопный пейзаж с коровой, но мы ощущали гул открывшегося пространства. Физики писали формулы, художники – картины нового толка. Искусство московских подвалов изучало букварь мироздания. Соостер, Юра Соболев решили изучать все на свете, отвергнув все, чему их учили прежде. Они намеревались обложить Истину со всех сторон, завлекая ее чувственными видениями и пуризмом точных знаний. Своими наставниками они назначили маньеристов, Эйнштейна, Грофа[12] и Витю Тростникова, физика. До некоторых откровений шаманизма они дошли сами, осваивая вертикальную модель мироздания.

Времена менялись. Железный занавес, замыкавший нашу жизнь наподобие Великой Китайской стены, начинал ржаветь, кое-где прохудился. Из скважин тянуло опасным ветром. Долетали: музыка, фильмы, альбомы божественных репродукций, книги и – настроения.

Мы надеялись, что западные художники уже открыли истину, а мы попытаемся открыть их. Но Соостер и Соболев, собирая вдруг хлынувшую информацию, сохраняли полную самостоятельность.

В их творчестве все становилось значительно и многозначно. И если Юло писал огромное яйцо цвета раскаленного железа, можно было не сомневаться, что, несмотря на пасхальную роспись и праздничные банты, оно лежит на поверхности неведомой планеты в тридесятом измерении и в нем развивается, скорее всего, эмбрион мировой души.

Если же он писал рыбу, то его рыба могла подменить собою кита, на котором, как широко известно, держится Земля, даром что смахивала лицом на норвежскую сельдь.

Однажды под Новый год привезли мне в подарок заполярную рыбу таких размеров, что тотчас ринулась я звать Соостеров. Кто же оценит, если не Юло? Рыбину, обернутую синей бумагой, положили на гладильную доску. Истинное произведение Соостера! Собственно, он с произведением и справился, хотя к прочим гостям проявил королевскую щедрость. Утром они с Толей Якобсоном, чудом уцелевшие от всеобщего сна, вымыв посуду, доедали на кухне рыбью голову, Юло говорил: