Юлий Даниэль и все все все

Андерграунд, он же авангард, вдруг оказался допущен на выставку в залы Манежа. Залы Манежа к тому времени являли собою художественный вариант Выставки Достижений Народного Хозяйства. Пришельцы были мутантами, в государственную структуру прокрустова творчества они никак не укладывались. Во всяком случае, Хрущев, тогдашний правитель, ничего подобного отродясь не видел. Он вообще вряд ли видел что‐либо, кроме репродукций в журнале «Огонек». Но вопреки популярному мнению берусь доказать, что он оказался чуток к искусству. У новых картин, у новых скульптур его по‐настоящему шибануло током высокого напряжения, а ток высокого напряжения от них действительно исходил. Случился исторический скандал. На Юло он орал отдельно. От внезапности мата в этих стенах Юло забыл русские слова.

Утром воспитательница вернула малолетнего Тенно из садика. Когда вся группа безмятежно питалась манной кашей, Тенно сделал заявление. «Я дядю Хрущева не люблю. Он на моего папу кричал». Получив информацию из детского сада, Лида направилась в чулан искать оба лагерных чемодана. Я примчалась, когда она укладывала свой, с гордостью оглядывая личное хозяйство:

– Посмотри, какие у меня теперь теплые вещи, кофта, носков шерстяных две пары и вообще! А когда меня девчонкой в первый раз арестовали, я дура была, одни крепдешины.

Однако время шло, а чемоданы не пригодились, репрессий по поводу неугодного искусства не последовало. О выставках, разумеется, не могло быть и речи, но всем «героям Манежа» велено было давать работу в издательствах. Пусть себе оформляют книги.

Тогда в книжной графике и наступили перемены. Авангард, что-то уже познавший, выбиравшийся за пределы обозримого мира, получил в свое распоряжение журнал «Знание – сила», где главным художником стал Юрий Соболев, а также научную фантастику. Книжка в бумажной обложке «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери в оформлении Соостера стала событием. Планетарное сознание наших авангардистов получило здесь неожиданный поворот. Соостер наметил свой Марс и направил нашу неустойчивую фантазию на «научный» путь. Его рисунки убедительны, но это достоверность особого рода, он что-то уже крепко знал про не нашу реальность и выстраивал ее по ее же законам.

Иллюзорная свобода, спущенная сверху, провоцировала самоуправство, как две капли воды похожее на свободу творчества. Соостер на приманку не клюнул.

Не мне судить о том, что уже открыто и что еще откроется. Но когда я смотрю на его «Бесконечную делимость», я думаю, что он проник туда, куда познанию вход воспрещен.

* * *

– Юло, ты знаешь в Таллинне дом с привидениями?

Ко мне приехала подруга из Эстонии, мы сидели у него в мастерской на Сретенском. У него была уже самая настоящая мастерская, на чердаке знаменитого дома, возведенного в славную строительную эпоху. И хотя чердак он и есть чердак, место для художников и кошек, все равно: пленительные объемы крепостных стен и чугунный узор ворот, как в замке, бросали отсвет престижности и под крышу.

Но ход через чердак по бревнам и по извилистым проходам был столь мрачен, что тягостное ощущение не покинуло и за столом – мы пили чай. Вокруг Юло уже устанавливались размеренные ритмы Эстонии, вытесняя из помещения лихорадку московской суеты и мрачные тени чердачных коридоров.

Нет, он не знал, о каком таллиннском доме я спрашивала. Но когда он жил в Таллинне, у него была мастерская в средневековой башне «Длинная нога», вот там было. Раз ночью сами собой рассыпались по лестнице дрова. Знаешь, какой грохот!

Для него это не было сверхъестественным. Может быть, все, что для нас непонятно, невидимо, непознаваемо, он уже понял, увидел и познал.

Там у него марсианский мальчишка расшибал поленницу в древней башне и остывало яйцо, из которого уже никто вылупиться не сможет.

Они заговорили по-эстонски. Я перебирала рисунки-гротески. Женщина-кентавр, голова с глазом в губах. Сюжеты я знала наизусть, но никогда они не казались такими отчужденными.

Новая мастерская была огромна, а убранство ее мало чем отличалось от интерьера прежнего дровяника. Прибавилась лишь старая качалка, принесенная какими-то детьми из кучи дворового хлама. В таких качалках эстонские моряки, вернувшись в деревню на зиму, покачивались у очага как на волнах. Из той же кучи хлама прибыл ободранный чемодан, забитый тысячами нежных колесиков – имущество умершего часовщика. В чемодане в разобранном виде лежало время.

Я шла вдоль стен. От картин вдруг потянуло равнодушным холодом удаленности. Все, что было знакомо по домашнему кругу общения, так надежно связанное с близким человеком, почти что родным, уходило в чужое пространство. Охватила тоска. После я вспомнила – это было предчувствие.

Мы еще не привыкли к неизбежности разлук и, надо полагать, подозревали, что все это навечно – картины, друзья и сердечные привязанности. Я оглянулась: боже, как далеко они были! Я долго шла к моим эстонцам через бесконечную, как вокзал, мастерскую.

– Что с тобой?

– Не знаю. А ты здесь не боишься?