Юлий Даниэль и все все все

– Если мы представим себе, что есть такие плоские, вырезанные из бумаги существа, то им будет недоступно, как это мы живем в трех измерениях. Они не поймут глубины. А теперь представь себе сложно организованное существо, оно живет не в трех, а в четырех измерениях. Но четвертого измерения нам не дано увидеть.

Вот оно что: они с Соболевым пробивались туда!

Когда художника тянет в этом направлении, он отвергает реальность и начинает выстраивать свое творчество, можно сказать, не на натуре, на культуре; на этой «второй природе» он строит свою, третью. Так было с символистами, туда же устремится авангард, озаряя своими всполохами время от времени весь двадцатый век. Соостер должен был участвовать в спектакле (не помню в каком) театра «Современник», его установка могла бы стать видом на жительство художника такой ориентации: реализм обстановки (акт I), все то же, но нарисовано, то есть переведено в ранг произведения искусства (акт II), и обломки изображений, готовые вступить в новые комбинации по законам «третьей природы» – акт III.

…Итак, Якобсон стал спорить. Дальнейшего движения беседы не помню, но ее начало зацепилось в памяти в качестве ключа к явлению, называемому «Работы Ю. Соостера накануне семидесятых».

А то, что Якобсон принялся спорить, – тоже ключ к двери, за которой осталась наша тогдашняя жизнь, и мы сообща решали все возможные и невозможные вопросы, например, каким будет искусство. Но истина не рождается в спорах. Она вообще не любит шума, а мы изрядно шумели.

В ту пору мы много и подолгу разговаривали, но нигде не набивалось более людей, чем в подвал Соостеров на улице Красина. Я не знаю всех, кто туда являлся, но часто этого не знали и Соостеры. Художники, актеры и поэты. Подруги художников, актеров и поэтов. Друзья поэтов, художников и актеров и просто их знакомые или незнакомые вовсе. Но спорили все.

Однажды какая‐то совсем случайная компания, направляясь к Соостерам, задела самолюбие другой компании, уличной. Задетые явились требовать сатисфакции. Тщетно Лида взывала к гостям, спрашивая, кого там вызывают на бой, – ее просто никто не слышал, да и невозможно было услышать!

Так что драться пришлось ей. Освежив в памяти уроки женской зоны, она вышла из дома и приступила к делу. Их было несколько, но они понесли урон. Она вернулась к гостям с синяком на узкой щеке, и зуб шатался. Впрочем, спорщики этого не заметили, не отвлекаясь на посторонние сюжеты от главной темы. Спор шел о Сальвадоре Дали.

Гул, дым, польская водка, болгарские сигареты и кофе в количествах, соответствующих в нашем представлении западному образу жизни. Девушки на тонких каблуках похожи на женщин Ремарка. Художники в грубых свитерах похожи на мужчин Хемингуэя, и даже кое-кто – на самого «старика Хэма». Потому в ход пошли трубки. С трубками Соостер и Соболев стали похожи на интеллектуальных капитанов дальнего, чрезвычайно дальнего плавания.

Соостер, всегда трудившийся в своей мастерской, вдруг оказывался в гуще гостей самым мистическим образом, и это вообще его свойство – он всегда в мастерской, но всегда где-нибудь оказывается. В театре «Современник», в кафе «Артистическое» – это наш тогдашний Монмартр. Он там же, где все, но в отличие от всех никуда никогда не спешит. Это мы спешили на Таганку – вдруг закроют? читали новую прозу в жуткой спешке – вдруг запретят? Кажется, Юло как-то иначе реагировал на аптечные дозы допущений, позволяемых свыше.

Мы твердо знали, что читать надо «Новый мир», но не «Октябрь», а Соостера этот водораздел не интересовал. Он ходил в мастерские художников, «своих», конечно, но и не только. Его интерес к чужому творчеству был откровенен, недоброжелательности не помню.

Внимательнее, чем остальные, он рассматривает нахальные рисунки одаренных юношей и не спешит вместе со всеми смеяться над реализмом старика Лактионова. В нем явственно была выражена идея артели и братства мастеров – эстонская выучка старинного цеха. Именно такими я вижу степенных средневековых таллиннцев. Мне кажется, старый мастер знал цену своему труду, представлял значимость работы, но искушению высокомерием он поддаться не мог.

– Соостер был романтик, потому и отзывался обо всех так… мягко, что ли, – сказал художник Эдик Штейнберг, часто посещавший подвал на Красина.

В ту пору, когда жил Соостер-романтик, московский андерграунд накапливал силы для встречи со всемирной славой. Она вынесет их из страны, и они обучатся жить в цивилизованном мире и ненавидеть друг друга. Но Юло на этом празднике жизни уже не было, он умер в 1970-м.

Однако первый поцелуй мировой славы он все же успел получить при жизни.