Юлий Даниэль и все все все

Кем же? А кем придется. Но чтобы ездить с цирком, привыкнуть к его дремучему и острому запаху большого зверя, а самое главное – водиться с циркачами, в этом вся штука. Синдром Алеко, что цирк, что табор. Однако Соболев постиг там то, что упустил его романтический предшественник (за что и поплатился): закон сцеплений, связей, закон Красного Шара, летевшего над Прибалтикой. Что-нибудь ты сделаешь за другого, другой что-то сделает за тебя. Ремесло акробатов, канатоходцев, укротителей, в котором смертельный риск обычен, как конторская служба, возводило закон Красного Шара в абсолют.

Цирк кончился, но закон запомнился.

Однажды в Москве он вернулся домой и обнаружил в своей комнате трех черных музыкантов. Они сидели на полу, разложив перед собою его, соболевскую, картину будто ноты, и играли.

Но – как?

Их медитация ничего не ведала о соперничестве, в нормальном соревновании они просто ничего не понимали. Они играли по очереди, и то, что не довел до ума один, подхватывал бережно и доводил другой. Это было как любовь. Или как смерть.

Картину, привлекшую внимание нечаянных пришельцев, растроганный автор им подарил. Они ее сложили как газету и вместе с нею исчезли.

Они были хиппи, о чем необходимо сказать: Соболев был принят в Общество хиппи и был горд, как если б получил мальтийский крест. Путь в международное хипповое братство пролегал, конечно же, через музыку. В их музыке Соболев был как рыба в воде, хоть музыкантом не был. Джаз открывал пограничные двери, проходил сквозь китайские стены, и они ехали к нему в коммуналку, нервируя соседей.

Но так или иначе – он получил от трех гостей еще один знак.

Его влекло растворить свое «я», чтоб линия на пляже заменила собою бесценный автограф, неповторимый вензель, который жадно отмывают в углу почерневшей картины триста лет спустя. Менее всего он озабочен определением своего места там, где искусство перекрещивается с жизнью, и потому он не настоящий шестидесятник, вернее, я хочу сказать: не характерный.

Он скоро потерял вкус к лидерству, предпочел роль терпеливого учителя. Он продуцировал идеи, но мало интересовался авторскими правами в кругу друзей. Иногда мне казалось, что причина тому – не отсутствие тщеславия, но та высокомерная вершина, с которой гордыня кажется мукою. Если и так, то свое местонахождение на этой самой вершине он вряд ли так уж ценил. Но в той точке было больше шансов раздобыть план мироздания или хотя бы угадать его рабочий проект.

Из эстетики шестидесятых он быстро вырос, она стала ему тесна, жала в плечах, раздражал ее затянувшийся дольше срока инфантилизм. То, что он хотел выразить, она не умела, приходилось брать взаймы у маньеристов, они оказались ему всего ближе: их техника, холодная и точная, как анатомия, отвлеченное бесстрастие исследователей и решительно никакой «массы экспрессии».

Художественный язык шестидесятых был бессилен сказать о Высоком. О бескорыстном Возвышенном. Когда при нем спор заходил об истине, он подозревал спорщиков в смертном грехе субъективности.

Изголодавшееся по свободе отечественное искусство злоупотребляло метафорой. Но он выдвинул теорию метафорического поля. Сужая метафорический круг, можно приблизиться к принципу неопределенности, о котором знают физики. Ему требовалась объективная реальность, независимая от него. В графике он стал прибегать к растру: дырчатость изображения предоставляла возможность оставить столько пространства, чтобы могло просочиться Возвышенное. Иначе говоря, он искал своего Бога.

На пути был тантризм, были суфии. Едва ли не закономерно он пришел к Будде. Потом продвигался в направлении Христа.

Запад сосредоточен на результате в виде великой картины или спектакля века. Восток куда равнодушнее к конечному шедевру, там путь может явиться целью, потому и европейцы, обратившие лицо к Востоку, теряют вкус к индивидуальному свершению, к созиданию уникального. Как раз поколение Соболева во всем мире имело художников, к этому склонных. Гротовский и Питер Шуман [13] хотя бы. Между собою они не общались, но объективизм пути берет верх над идеей театра или спектакля.

Как-то летом он жил с друзьями на даче в Томилине. Дачное строение готово было разрушиться и впустить в комнаты крапиву и лопух. Сюда приехали к Соболеву американцы из Эсленской школы; школа занималась тонкими материями, в частности своеобразной групповой терапией, Соболев был с ними в контакте. Среди них был тихий американец в сане буддийского священнослужителя. После беседы, прощаясь, Соболев сказал: спасибо, что пришли ко мне.

– А я всегда тут был, – сказал посланник Будды.

На даче случился пожар.