Юлий Даниэль и все все все

В Интерстудио в его классе, который он набрал и вел, оказывались юноши и девушки, успевшие пережить беду, получившие рану души или травму юного тела. Соболев учил, а точнее сказать – лечил. «Мои подранки», говорил он. И подбирал подранков, как подбирают подбитую на лету птицу. Несут за пазухой, обогревают дома и лечат, конечно. Школа его врачевания могла бы называться арт-терапия, когда бы это название не поблескивало показным кокетством. В этом его «Запасной выход» как раз не нуждался.

Пережитое страдание из глубины неокрепшей души он извлекал на свет Божий, облекал в художественно обозначенный образ – и вылечивал, представьте себе! Он, кажется, постиг формулу панацеи, схоронившуюся в искусствах, ему современных и ему подвластных.

Я их видела – до лечения и после. Окрепнув настолько, чтобы вписаться в нормальную жизнь, они могли уехать в Германию и там преуспеть на поприще современных искусств – что ж, Соболев обучал и этому, хотя сам никуда не уехал. Мне кажется, он уже не испытывал интереса к преуспеванию, вряд ли оно ему было интересно.

Жизненно изувеченный полиомиелитом, предельно ограниченный в движениях, он не только умел преодолевать недуг физический, но и не позволил, чтобы недуг этот мог лишить его пожизненного победоносного суперменства. Мне казалось, он обрел душевную гармонию под домашним кровом, трепетно оберегаемым верной Галей.

Однако куда же привели торные пути этих богоискателей, Соболева и Хусида? Хусид вступил в пределы иудаизма, Соболев – в лоно православия, постигнув на собственном опыте, сколь неисповедимы пути Господни, хотя к ним могут привести любые тропы. И пути, уготованные искусствами, как оказалось, тоже.

Бегемот в лифте

Но, может быть, его в лифте не поднимали, просто он застрял, как серый рояль, на повороте лестничной клетки? – могу и забыть, прошло почти пятьдесят лет, тем более что мне того события видеть не довелось, и я помню это со слов Параджанова.

Во всяком случае, что-то было с транспортировкой: то ли его, бегемота, тащили по воздуху на канате, то ли как-то еще. Параджанов на день рождения сына пригласил неудавшегося гостя. Как там было у Куприна? Девочка и слон. Слона привели к девочке потому, что дом был старинный. А Параджановы жили в новостройке на высоком этаже, рядом с цирком.

Параджанов поддался грандиозности замысла с бегемотом. Как многие великие идеи, и эта была обречена разбиться вдребезги о реальное положение дел.

С реальным положением дел Параджанов считаться не собирался.

Было это в городе Киеве в ту пору, когда все находились во власти чар, мы были очарованы «Тенями забытых предков», Украина встрепенулась и оцепенела: прах забытых украинских предков встревожил пришелец, чудак, странный человек. Кто его поймет?

Киев таких людей еще не видел, только киевские князья знали ему подобных. Пришлых, неугомонных, потрясающих дарованием как бубном. Они зубы заговаривали, зверски хамили, плясали, непотребно задирая одежду, были невозможны и за то гонимы из душных покоев.

Только пир без них был пресен, и скучно становилось.

Их, скоморохов этих, изобразили на стене Софийского собора. Нарисовали по церковному канону – узкими, длинными, как кукурузный стебель, с поющим инструментом в кукольных ручках и кротостью во взоре.

Неправда. Были они кряжисты, широки в груди и скроены из материи дорогой и плотной, что водилась в дальних странах Востока; и из нее же в древние времена делали мифы. Глаз они имели опасный и тучные волосы, как у Параджанова.

Я не о том, что они его предки. Это само искусство высылает на нас своих бедовых избранников. Господи, прости и помилуй этих беспардонных клоунов, этих колдунов, напустивших на творчество ворожбу как порчу.

Спаси и помилуй нас, оказавшихся вблизи. Они невыносимы, и они сбивают с толку жуткими выходками.

Вот только когда отлетают, остается в небе черная дыра, куда вытекает озон.

Мы едва познакомились и поссорились тут же. Откуда мне было знать, что он дерзит всем, что дерзости обязательны, как и слова радушия и привета, что всякого загонял он на Параджановы потехи, как вздорный шах, и то осыпал милостями, а то обливал холодной водой из злой шутихи.

Но мой взбрык оказался ему неудобен, он ринулся мириться, а помирившись, затащил в гости, нажарил карасей в сметане, высыпал их в серебряное блюдо, большое, как корыто в киевской коммуналке. Дом был полон гостей, без гостей он не стоял ни дня. Кто-то толпился в тесноте утлых комнат, заслоняя ковры, иконы, золотые церковные свечи, синего стекла вазу, деревенские цветы малинового воска и кроткую жену.

В ту пору мне не дано было понять, чем были для него вещи и какова природа этого странного человека. Я уезжала к себе в Москву прямо от карасей, он провожал. Гостям велел тоже идти на вокзал. Провожали, как родную тетю. По дороге он и рассказал о бегемоте, а, помирившись, забыл обо мне и не вспомнил никогда. Моя персона в этом эпизоде роли не играет никакой. Хотя с тех пор я его остерегалась в приближениях, дарованных мне судьбой в дальнейшем.

Царица Лиля