Юлий Даниэль и все все все

Именно эти портреты друзей, чье положение в мире было отмечено знаками опасности и риска, определили своеобразную манеру его письма. Сложна живопись, входящая в состав фона. Там присутствует сумрак нежный и глубокий, смутные тени цвета кофейного зерна и затаенное лиловое мерцание. В немногих статьях о творчестве Биргера, которые мне встретились, упомянут Рембрандт, его взаимодействия тени и освещенности. Но думаю, следует говорить о Фальке, если касаться отношений лица и фона. Люди на его портретах находились под защитой этого живописного мерцающего вещества.

«Художественная конспирация» определяла метод Биргера-портретиста: как правило, портреты лишены четкости, черты неотчетливы, – словно бы лица растворяются в густом и таинственном фоне. Фон богат, густ, плотен. Будто не допускает полной, окончательной выявленности черт, контура, объема.

Мне всегда казалось – тут происходит встреча двух противоположных намерений мастера: и выявить черты, и спрятать одиозную модель. Очевидно, психолог мог бы почерпнуть из этих портретов некоторые сведения о положении моделей и о подсознательном намерении автора скрыть, спрятать, оградить от опасности позировавших ему друзей. Если бы Биргер был склонен к мистическим дисциплинам, его можно было бы заподозрить в занятии ворожбой, в стремлении художественным заклятием отвести беду.

Надеюсь не ошибиться – его неординарные портреты начинались с портрета Надежды Яковлевны Мандельштам в 1967 году. Думаю, именно тогда, вглядываясь в ее лицо, он страстно захотел сказать о натуре больше, чем способен выразить самый прекрасный портрет, написать судьбу и участь.

Ко времени, когда он приступал к этому полотну, мы уже знали книгу Н. Я. (я говорю о первой ее книге), она вышла за рубежом и у нас передавалась из рук в руки. Наверное, ее следовало понимать как житие мучеников, их – ее и Мандельштама неприкаянность по ходу жизни обретала неимоверные размеры. Он писал: «нищенка-подруга», называл ее щелкунчиком. Его сумасшедшая любовь к жене поражала Ахматову. Его конец был ужасен. Она выжила. Для того, чтоб сохранить в памяти его стихи – все. Чтобы дождаться часа, когда они будут напечатаны. Но как поведать все это полотну…

Угрюм, и темен, и чист фон, в его неспокойной структуре фиолетово-коричневые тени, клубясь, сгущаются углом, но в боренье с ними вступает белое свечение, оно исходит из центра картины, и не с первого взгляда понятен его источник: в центре проступает древний лик колдуньи, ее зоркий и вещий глаз.

Изморозь седины, губы в улыбке, кажется, доброй. Лицо готово скрыться в серебристом тумане. Над головой два широких расходящихся луча, на самом деле это крылья, но едва различимые, почти невидимые, как будто их и не следует видеть, скорее при желании можно ощутить их присутствие. Можно о них догадаться…

…Мы встретились с Биргером у Копелевых на большом сборище, Биргер с кем-то спорил энергично и надменно. Увидев Юлия, ринулся к нему, отстраняя кого-то и заявляя: он должен писать портрет Даниэля, и немедленно!

Но поскольку мы обычно отправлялись куда-нибудь вдвоем, Биргеру и пришлось писать нас двоих. Когда в Германии был издан первый каталог, там так и стояло: «Juliy und Irina Daniel, 1974».

Ездить на сеансы в мастерскую пришлось долго. Мы успели подружиться с ним и с его юной женой Наташей. Они тогда там же в мастерской и жили, спальня была на антресолях. В мастерской среди холстов ютилась электроплитка, Наташа тут и готовила.

Мастерская была на Первомайской, по чердаку крупного многоэтажного дома тянулся неимоверно длинный и неимоверно мрачный коридор. Там было множество мастерских, и подозреваю, отнюдь не все их владельцы состояли с Биргером в добрых отношениях, не без оснований опасались того, что визиты Биргеровых «натурщиков» могут принести серьезные неприятности и – кто знает, может быть, не ему одному.

Так что о том, чтобы Наташа могла завести собаку, хоть самую маленькую, не могло быть и речи, а очень хотелось. Мы с нею предавались маниловским мечтаниям: если на двери мастерской повесить табличку «Борис Биргер – анималист», то и собачка была бы возможна…

Наташа, мало того что была очень – ну просто очень молода, но еще и поразительно крассива, обликом своим и манерами и густой каштановой косой напоминала «тургеневскую девушку». В строй бойких своих современниц она никак не вписывалась. Борис, если судить только по ее портретам, был от нее без ума. Писал обнаженную натуру – кожа светящаяся, омытая перламутром. Писал ее, серьезную и сосредоточенную, внимательно читающую старенькую книгу.

Поздняя любовь, напавшая на художника зрелого и сложившегося, ослепительная страсть, переживаемая столь горячо, столь остро, одарила его второй молодостью, придала ему новое дыхание, обостренную зоркость и наградила приливом отчаянной отваги.