Юность

— На чём ещё… — Коста затуманился взглядом и защёлкал пальцами, подбирая полузнакомые слова, — фиксируется?

— Помимо Марии Ивановны и Нади? На казачестве. Для него это особенно болезненно — куча ж друзей и товарищей среди чубатых, да чуть ли и не родни. А тут такое!

— Ага… — подхватил брат, — эти, которые из «Собрания», они вроде как… не ожидаемо, но всю эту… массовку псевдопатриотическую, дядя Гиляй всегда презирал. А казаков идеализировал, што ли…

— Есть такое, — пробормотал Коста, кусая нижнюю губу, — черноморские чайки, десанты казаков на турецкое побережье — р-романтика! Но это были другие времена и другие…

Он замер на месте, бормоча што-то себе под нос и закатив глаза.

— Точно! — воскликнул он наконец, — Другие! Другие казаки, понимаете?!

— А-а… — затянул Санька, — ага! Не он хуй собачий, а они! Выродились!

Мотнув головой, Коста некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, и потопал наверх.

— Гиляй, брат…

Переглянувшись, мы обратились в слух, но кажется…

… Коста знает, што делает! Ну, оно и не удивительно — взрослый ж мужчина, наверняка не первый из дружков в такой ситуации, да и окружение такое же. Насмотрелся.

— Помыться, — озвучил Санька решительно, — и жрать!

— Есть, — поправляю ево.

— Есть я хотел вчера! — решительно отмахнулся он, — А сейчас уже — жрать!

Осторожно поднявшись наверх, заглянули в щёлочку и переглянулись успокоено — всё там как надо! Не шибко штобы и так… но лучше опекун, размазывающий слёзы по лицу и выговаривающийся другу, чем кулаком по зеркалу или пьяна стрельба из окна!

Дядя Фима нашёл нас в португальском трактире, бесцеремонно плюхнувшись рядом и положив на свободный стул широкополую шляпу.

— Да ви кушайти, кушайти, — махнул он рукой.

— Угум, — вымотанные донельзя, мы даже не удивляемся Бляйшману, который вроде как должен быть в Претории, а это ни разу не близко. Наворачиваем калду верде[30] так, што только за ушами трещит и пищит, а мозги работать — ну никак!

— Мине, — начал он, подозвав официанта, — можно што-нибудь…

— …такое же, — потянул он ноздрями от нас, — но менее трефное?

— Тьфу, нерусь, — расстроился он непониманию официанта, — я и мы уже сколько тут, а они ещё ни разу!?

Мы уже было приготовились переводить, но из кухни уже выпорхнул хозяин, смуглый и приземистый, больше похожий на местных цветных, чем сами цветные. Все недоразумения были разом улажены, и из кухни потащили то, што не шибко религиозный дядя Фима готов был признать «кашрутом в походе».

— Я к вам зачем? — будто задумался он, чуть утолив голод, — А… за разным! Как обычно, сразу куча дел и делищ — во как, по самое горлышко!

— Так… — он замолк, собираясь с мыслями, и сразу стало видно, што устал он чудовищно, как бы не побольше нашево, — Да! Искренние мои сочувствия вам и Владимиру Алексеевичу! Даже не представляю за такое горе, как потерять любимую жену, тем более так страшно!

Лицо его исказилось, и выдохнув шумно, он налил себе местной водки, и выпил, как воду. Опустив стопку подрагивающими пальцами, он помолчал, вспоминая што-то своё. И лицо такое стало… в общем, лучше не спрашивать, потому как и ответить может.

— Так… — повторил он, — для начала — раз уж вы и мы здеся, то от имени и по поручению отзываю ваш отпуск.

— Дядя Фима!

— Отзываю! — повторил он с нажимом, — И заимейте привычку дослушивать! Отзываю, потому как вам и нам поручено сформировать первый пароход из тех наших буров, которым тоже надо заехать домой в Россию! Ждать никто никого не будет, все сплошь те, которым срочно и прямо сейчас.

— А… — переглядываемся с братом, — ладно, потянем. Изучили мал-мала вопрос — знаем хотя бы, к кому и как подходить и о чём спрашивать.

— То-то! И вам лишний козырь по возвращению! — воздел он вверх палец, — Потому как пусть и не вполне, но почти официальные лица!

Видя наше не вполне понимание, дядя Фима вздохнул и разъяснил снисходительно:

— А эмансипация ваша? Хотели же через суд добиваться, или так и будете, половинчато жить?

— А-а…

— Бэ! Шо вы здеся в офицера́ выбились, это не полдела даже, а четверть! Ещё четверть, это когда вы на этом пароходе главными прибудете. Ну а остальное, это уже суд и мнение общественности!

— Второе, — он потёр руки, — алмазы! Правительство Южно-Африканского Союза признало за тобой право на половину трофея! Ну?! Шо как неродной?!

— Так… жму плечами неловко, опуская ложку, — будто и не мои.

— Не в том смысле! — поправляюсь я, завидев выпученные глаза Фимы, — Хрен ему, этому Родсу с наследниками… так ведь?

— По всем законам, хоть даже и международным — так, — важно подтвердил Бляйшман, — потому и тянули время, шо сверялись и проверялись! Такая головоломка юридическая вышла, скажу я вам — цимес, и никак не подкопаешься через тухес!

— Ты мне зубы не здесь… — спохватился он, — в чём дело-то?

— Ну… думал уже о том, и считаю… — говорю, будто ныряю в ледяную купель.

— … неправильным считать их своими. Погоди! Теперь ты меня дослушай! Хрен ему, а не Родсу с наследниками, но…

— На русскую общину? — дядя Фима откинулся назад, скрестив руки, — На бедных и обездоленных?