Юность Барона. [3 книги]

— Гришк! Может, когда дотаскают, переуступишь мне мужичков?

— За какой надобностью?

— Да мне бы карниз в спальне приколотить. И еще там, всяко разно. По мелочи.

— Извини, баб Галя. У них потом другой вызов. Срочный. Да и не советую. Конкретно этих.

— Чегой-то?

— Да так. Понту много, а руки, извиняюсь, из жопы растут…

* * *

Поезд резко дернулся и встал, протяжно проскрипев всеми своими сочленениями.

От этого толчка Барон и проснулся. Вскинул руку, сощурившись посмотрел на часы. Ого! Получается, проспал без малого двенадцать часов. Он и припомнить не мог, когда в последний раз позволял себе подобную роскошь.

С полки напротив спрыгнул сосед. Сунул ноги в сандалии, двинулся на выход.

— Дружище, что за станция? Не знаешь, долго стоять будем?

— Галич. По расписанию — десять минут, но мы опаздываем.

А вот от такого "толчка" Барон подкинулся так, что ударился головой о багажную полку. И то сказать — подобные совпадения разве что в кино встречаются. Да и то — в самом непритязательном. Вот только… А вдруг это знак? Из числа тех, что изредка, лишь в самые ответственные жизненные моменты, посылаются нам свыше? Барон слез с полки, торопливо зашнуровал ботинки, протопал в тамбур и вышагнул на знакомый перрон. Поводить жалом на предмет знаков.

Галич встретил знакомой привокзальной суетой, пригорелым ароматом паровозного дыма и гомоном детей, носящихся вокруг разномастных узлов, сумок и чемоданов. Какое-то время Барон расслабленно стоял на шумном перроне, глядя поверх голов мечущихся, обтекающих его, как вода камень, мешочников. Но тут мелькнула в толпе синяя беретка железнодорожницы Лиды, и он, будто нашкодивший школьник, отвернулся, опасаясь быть узнанным.

"А что, если?.." — мелькнуло в голове шальное.

Охваченный внезапным, совершенно несвойственным ему волнением, Барон достал папиросу. "Может, и в самом деле? Послать всё к чертям, метнуться в купе за чемоданом, да и… Остаться-затеряться. Насовсем".

Барон курил, фиксируя в мозгу замаячившие на горизонте перспективы. Те, о которых ранее и помыслить не мог. А если бы сдуру и подумал — оборжался бы в голос, сам над собой. "Переквалифицируюсь в пейзанина. Поселюсь, благо жилплощадь позволяет, у Ирины. Устроюсь на местный экскаваторный завод. Или, к примеру, музейным сторожем, стану коллекцию редких самоваров охранять. Жена-красавица. Домашние обеды. Сопливые дети. По выходным рыбалка. Раз в год профсоюзная путевка в санаторий. Худо ли? Опять же до Ольги меньше суток езды".

В эту минуту он отчетливо осознал, насколько устал. Устал так, как устают давно разменявшие четвертый десяток люди. Когда еще полно планов и стремлений, когда еще не угасло желание совершать поступки, да только все эти "души прекрасные порывы" волнами разбиваются о неясной природы неудовлетворенность. Всем и вся. А потому… Что, если Ирина и в самом деле способна стать спасительным лекарством? От усталости?

— Браток! Будь другом, угости папиросочкой.

Не сразу сообразив, что просьба обращена к нему, Барон обернулся.

Возле обжитой транзитными пассажирами скамейки обнаружился плотный, немного сутулый мужчина, с белой бородкой под широким лицом. С левой стороны видавшего виды пиджачка красовались ряды потертых планок — отметок о боевых наградах, среди которых угадывались две Славы. Мужчина стоял в окружении коробок и ящиков. Судя по всему, выгрузился со всем этим богатством из поезда, а теперь оставлен на ответственное охранение.

— Да запросто. — Барон любезно раскрыл портсигар, но, прежде чем взять папиросу, мужчина тревожно осмотрелся.

— Никак милиционера опасаешься?

— Хуже. Жену.

Прикурив, фронтовик принялся с наслаждением вдыхать дым, пуская через нос густое облачко и следом делая новую, столь же жадную затяжку.

— Уф-ф… Благода-а-ать! Представь, за три месяца — ни одной папироски. "Памир" и "Казбек" по ночам снились: когда пачками, когда россыпью.

— Кабы я осознал, что стал бояться жену больше, чем милиционера, призадумался бы.

— Да нет, она хорошая. Просто за здоровье мое шибко печется. Нашептали, понимаешь, коновалы. Вот она и…

— На каком фронте воевал?

— 2-й Украинский.

— Соколы Малиновского? Уважуха.

— А тебе, судя по возрасту, не довелось?

— Отчего же. Сперва партизанил, потом на Карельский фронт попал.

— Орлы Мерецкова? Не менее достойные хлопцы.

— Уезжаешь или наоборот?

— Наоборот. Домой наконец прибыл. Ездили с супругой на юга, в санаторий.

— А почему наконец? Море не глянулось?

— С морем всё в порядке. Пять баллов. Просто билетов прямых не достали — пришлось с пересадкой возвращаться. А у нас, сам видишь, семь мест на двоих. Так что набегались-натягались, будь здоров.

— А чего везете? Ракушки?

— Фрукты. Тут ведь какое дело: детей-внуков побаловать надо, родне не привезешь — обидятся. Друзьям-знакомым, соседям. Опять же себя не обделить. Вот на круг и вышло. Знаешь, как говорят? Одному многовато, а верблюду в самый раз… А, черт! Кажись, моя возвращается!