Юность Барона. [3 книги]

Мужчина поспешно загасил папиросу, отщелкнул ее в урну и, словно выброшенная на берег рыба, часто-часто задышал, втягивая вглубь себя табачное послевкусие. И от этого рыбьего его поведения сделалось Барону исключительно тоскливо.

"Ну и?! Ты все еще ЭТОГО хочешь? Устал жить днем сегодняшним, захотелось получить уверенность в дне завтрашнем? Валяй, получай. Вот оно — ДНО. Со всеми вытекающими: коновалами, санаториями, внуками, соседями и обидчивыми родственниками… Опомнись, друже! Ну годик, ну два, ну пять… А потом все равно ведь завоешь на луну и тихо уйдешь. Ночью, не простившись. И ей, Ирине, от того только больнее будет… Нет, шалишь! Не жилец волк в человеческом доме. Разве что в зоопарке. Ну так и мы к небу в клеточку более привычные".

— Кто здесь еще мои пассажиры?! — взвизгнула-заголосила проводница. — Стоянка сокращена. Быстренько заходим в вагон, сейчас отправляемся.

И этот ее взвизг стал финальным аккордом.

Сродни грохоту захлопнувшейся крышке рояля.

— Ну, счастливо тебе, сокол Малиновского.

Барон крепко пожал ладонь фронтовика.

— И тебе всех благ, орел Мерецкова.

Басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, состав Пермь — Ленинград медленно тронулся. Барон припустил, запрыгнул на подножку и, не оглянувшись на оставляемый за спиной город Галич, с оставляемой в нем несостоявшейся красавицей женой, вернулся на свою полку. Все правильно. Так оно, всяко, честнее.

Как наставлял его Чибис: у бродяги два клина — поле, лес да посередь осина…

— …Я ж тебе говорила, что ни фига он на ней не женится, — удовлетворенно бухнула Влюбленность, наблюдая за этой мизансценой. — Поматросит дуреху и бросит.

— А ты, подруга, не торопись с выводами, — неуверенно возразила Любовь.

— А тут спеши не спеши — все едино. Ты вообще хотя бы раз видела долгие отношения после бурной ночи случайной любви?

— Насколько долгие? — уточнила Любовь, понимая, однако, что Влюбленность права.

— Допустим, несколько лет.

— Несколько лет — видела.

— Всё?

— Что "всё"?

— Съела?!

— Несколько лет — это иногда целая жизнь.

— Жизнь — это жизнь. И не надо, любимая! "Очко" — это всегда двадцать одно, а не двадцать девять, как тут.

— Да, здесь двадцать два, — вздохнув, согласилась Любовь.

Она по-прежнему верила в Ирину, но теперь уже сомневалась в Бароне, убеждаясь, что в этом человеке лагерем выжжено всё. И что к Ирине, как это ни печально сознавать, он отнесся всего лишь как к массажу души. Вернее — того человеческого, что от нее, от души, пока ещё оставалось.

— Да, выжжено! — расписавшись в собственном бессилии, поставила окончательный диагноз Любовь…

* * *

— …Так нормально?

— А если левый край чутка повыше поднять?

— Так?

— Нет. Плохо. Слезай.

Захаров спрыгнул с табурета. С облегчением, но и с максимальной осторожностью положил картину на пол. Живопись мало того что имела два метра по диагонали, так еще и была заключена в тяжеленную раму.

— Э-э! Отставить перекур! Времени в обрез, — продолжил руководить процессом развески Анденко. — У меня через полтора часа романтическая встреча с Вавилой. В саду, под липами. Давай-ка вот что: перевесь ту, с лошадью, ближе к окну. А которую с бабой — на ее место.

Сам Григорий в данный момент вольготно, на правах старшего и в высоких материях и мотивациях якобы разбирающегося, покачивался — нога на ногу — в кресле-качалке.

— А в чем разница?

— Разница в эстетическом восприятии.

— Чего сказал?

— Я говорю: картины местами поменяй.

Теряя остатки терпения, Захаров взялся перевешивать. Анденко же дотянулся до стоящей на красного дерева прикроватном столике (тоже из вещдоков) бутылки пива (не из вещдоков) и сковырнул зубами пробку.

— Всё, готово. Учти, Гришка, если скажешь, опять не так — полезешь сам.

— Во-от! Совсем другое дело. Поменяли картины местами, и угол заиграл.

— Сказал бы я, что и в каком месте у тебя заиграло.

Захаров забрал у приятеля бутылку, жадно присосался.

— Но все равно. Как сказал бы Станиславский: "Не верю!"

— А по мне, довольно миленько получилось.