Юность Барона. [3 книги]

"Дед Степан! Прости, что исчезаю столь же внезапно, сколь появился. Невыносимо стыдно смотреть в твои честные глаза. Думаю, требуется какое-то время, чтобы и тебе, и мне осмыслить случившееся. Осмыслить и немного успокоиться. Да, я — вор, но все-таки не убийца, не насильник и не прочая сволочь. Пускай это и слабое, разумеется, для тебя утешение. Я обязательно объявлюсь снова, благо твой нынешний адрес теперь имеется. Вот тогда сядем по-людски и обстоятельно обо всемпобазланимпоговорим. А пока, в качестве алаверды, оставляю на временное хранение бабушкину тетрадку — это дневник, который она вела с июля 1941 года вплоть до последнего дня жизни. Эти записи помогут понять, как выживали осколки семейства Алексеевых в страшную зиму 1941–1942 гг. Мне нелегко расставаться с этой тетрадкой, хотя бы и на время, но, при моемстрёмномспецифическом образе жизни, боюсь как бы она случайно не затерялась. Еще раз прости за доставленную боль. Твой Юрка.

P. S. Хорошо, что на встречу не явился наш чекист. ТА бы еще сложилась промеж нас компашка!"

Степан Казимирович прошаркал на кухню, а я забрал со стола тетрадку и, сгорая от нетерпения, взялся пролистывать заполненные убористым бисерным почерком Ядвиги Станиславовны страницы в поисках конкретной даты — 28 августа 1941 года.

Таковая сыскалась. Хотя и оказалась описана предельно лаконично:

"28 августа. Четверг. Утром заходил Кудрявцев. Вот уж кого меньше всего ожидала увидеть. Он уезжал на фронт, заходил попрощаться. Лепетал извинения, выглядел потерянным и даже жалким. Принес продукты — много. Взяла, не те времена, чтобы вставать в позу оскорбленной гордости и добродетели. Сейчас главное — дети. Странно, но, когда Кудрявцев уходил, практически не испытывала к нему чувства ненависти. Похоже, что и все прочие чувства и эмоции во мне вытесняются одним, всепоглощающим — усталостью. Этого допускать никак нельзя. Война, судя по всему, будет долгой".

Все верно. Все именно так, включая мою собственную жалкость, и было.

Было в то невеселое августовское утро, когда наши войска оставили Таллинн и, погрузившись на корабли и транспорты, взяли курс на Кронштадт, когда до начала Блокады оставалось всего десять дней и когда я в последний раз увиделся с мамой Елены и секундно, мельком, услышал тоненький голосок ее дочурки — очаровательной малышки Оленьки.

Ленинград, август 1941 года

Ядвига Станиславовна открыла дверь и, вздрогнув всем телом, отшатнулась:

— ВЫ?!

— Я, — подтвердил Кудрявцев.

Небритый, осунувшийся, в военно-полевой форме и с закинутым за плечо вещмешком, он разительно отличался от былого щеголя в кожаном летчицком реглане и в идеально сидящем костюме-двойке.

— Здравствуйте, Ядвига Станиславовна. Вы… вы позволите пройти?

— Извольте, — сухо кивнула Кашубская, и в следующий момент откуда-то из глубины квартиры зазвенело:

— Бабуля! А кто тама пришел? Ирка?

— Нет. Занимайся своими куклами, это ко мне… Проходите на кухню, Владимир. Обувь можете не снимать.

Они проследовали на кухню. Ядвига Станиславовна плотно прикрыла дверь и вопросительно уставилась на Кудрявцева.

— Вы не беспокойтесь. Я… буквально на пять минут. Меня внизу машина ждет.

— А с чего вы взяли, что я беспокоюсь? Слушаю вас.

— Понимаете, я… я… физически не мог сделать этого раньше. Меня несколько месяцев не было в городе… Словом… я… я хочу попросить прощения. За… за…

Кудрявцев запнулся, подбирая нужные слова.

— ЗА?..