Юность добровольчества

У Роди в горле засвербило от горечи. Стиснул кулаки, закусил губу. Кока дёрнул его за рукав, спросил неуверенно:

– Куда ж мы теперь?..

Марлинский не ответил. Вынул нож, срезал погоны, протянул следующим:

– Спарывайте и расходимся по двое. Так легче проскочить.

Без погон и без оружия юнкера быстро растеклись в разные стороны. Приунывший Кока, семья которого обитала на другом конце города, повторил свой вопрос:

– А мы-то – куда?

Куда? На Отрадную – куда ж ещё! Там, на Отрадной, в бывшем здании польского госпиталя с гетманского разрешения разместилась община Красного Креста. Руководил ею доктор Юрий Ильич Лодыженский, в госпитале которого Родя уже скрывался во время большевистского террора этой зимой. Многие погибли тогда, убит был отец, умерла от горя бабушка, а Родя уцелел, маскируясь тяжело больным. Не желал он скрываться тогда, считал это стыдным, но мать умолила. Мать теперь – тоже на Отрадной. Сестра милосердия. Много будет работы Красному Кресту в захваченном петлюровцами городе! Закрутится новая мясорубка…

– Айда на Отрадную, в госпиталь.

– Далече… – скис Кока.

Далече… Отрадная – окраина Киева. Но, может, там зато не так опасно, как в центре?

– Есть другие предложения?

– Нема…

– Тогда шагом марш!

Голодные, замёрзшие, павшие духом юнкера побрели по тёмным, готовым каждую минуту расправиться с ними улицам. И зачем был весь этот несчастный поход? И как же теперь – на Дон? И что будет с оставшимися офицерами и Графом?..

Офицеров, оставшихся с Фёдором Артуровичем, было менее сорока. Они разместились в монастырской чайной и ждали распоряжений генерала.

– Господа, все мы понимаем, что сопротивление в настоящих условиях бессмысленно, – сказал Граф. – Мне дороги ваши жизни, дорог каждый из вас, поэтому я не хочу, чтобы вы ни за что, ни про что сложили ваши головы. Уверен, им найдётся ещё лучшее применение в России. А здесь – кончено. Поэтому приказываю сложить оружие и расходиться. Благодарю вас всех за верную и доблестную службу!

Понурив головы, офицеры стали уходить. Оружие они с отчаянием бросали на пол в кучу, стараясь предварительно испортить его. Граф смотрел на это трагическое действо со скорбью, тепло, с рукопожатием, прощался с каждым. На глазах его, сохранявшими доброе выражение даже в минуты гнева, стояли слёзы.

Ротмистр Куренной трепетно поцеловал, а затем сломал свою шашку, бывшую с ним во всех атаках Великой войны, бросил в общую кучу, подошёл к генералу:

– Ваше превосходительство, позвольте мне остаться при вас!

– Нет, ротмистр, я вам этого не позволю. Постарайтесь выбраться отсюда и служите верой и правдой Отечеству.

– Но ваше превосходительство…

– Ротмистр, разве вы большевик, чтобы оспаривать приказания командира? – по мужественному лицу старого воина текли слёзы, и разрывалось сердце Никиты от вида этих слёз. – Ступайте. И храни вас Бог!

Ничего не было горше Куренному, чем исполнить этот последний приказ генерала. Он последовал бы за ним в огонь по первому зову, он легко и с радостью отдал бы за Графа жизнь. Но Граф не потребовал этого, Граф приказал уйти, покинуть себя, спасать жизнь свою, а не его. И не смел ротмистр ослушаться приказа, отдал честь в последний раз, уже и своих слёз не сдерживая, хотел отчеканить по-военному чётко, а получилось надрывно-дрожаще:

– Честь имею, ваше превосходительство!

Один за другим покинули офицеры чайную, оставив за собой груду преломленного оружия. Граф проводил их и отправился в отведённую ему келью. Мерцал в полутьме розоватый огонёк лампады перед старинной монастырской иконой. Фёдор Артурович перекрестился и опустился на диван.

Сорок лет минуло с той поры, как начал он свою службу Царю и Отечеству. В 1877-м году русское общество отличалось давно небывалым единением. Леденящие кровь известия с Балкан не оставили равнодушным никого. Боснийские сербы и болгары, находившиеся под турецким владычеством и угнетаемые магометанами, подвергались чудовищным мучениям за Христову веру. В Болгарии бесновались горцы-черкесы, бежавшие туда от русского оружия с Кавказа; привыкшие повсюду жить разбоем, они обирали крестьян, насиловали женщин, угоняли в рабство молодежь. В Боснии лютовали албанцы-арнауты. Но настал долгожданный момент, когда в славянских землях поднялось знамя восстания, и прозвучал призыв: «С верою в Бога – свобода или смерть!» Против непокорного народа двинулись турецкие войска, производившие истребления тысячами и десятками тысяч. Из отрубленных голов строились высокие башни. Привозимые в Россию болгарские сироты рассказывали своим избавителям о страшных, изощренных злодеяниях, творимых в родных селениях. Едва уцелевшие, они вспоминали о том, как перед посаженными на колья детьми черкесы живьем сдирали кожу с их родителей, как на глазах поруганных матерей солдаты в красных фесках подбрасывали и ловили на штык младенцев, как гордились иные башибузуки особенным умением – для потехи разорвать голыми руками пополам схваченного за ножки грудного ребенка…