Юность добровольчества

– Ничего, Николай Петрович… Жаль, конечно, хорошего человека. Но на то и война… Сейчас по стопочке выпьем, полегшает. Тебе стопочка зараз лучшее лекарство.

С Гребенниковым мировой так и не выпили… Принцип проклятый выше всего оказался! Упёрся, отказался пить. «До Москвы». А в Москве, если дойти суждено, за упокой придётся теперь пить, а не мировую. А может, всё-таки не смертельно ранен ротмистр? Может, напутал прапорщик? И не узнал у него, где случилось! Где Гребенникова искать!

Пока дошли до дома, где Вигель стал на квартиру, чёрный туман, окутавший сознание, рассеялся, и Николаю стало стыдно за свой срыв. Ведь Бог знает, что могло выйти, не окажись рядом верного Данилыча! Этак и свихнуться недолго… И вновь возвратились мысли к Наташе. Месяц письмо шло… Целый месяц! Как она там? Что с ней сталось? Не захворала ли окончательно? Фотография её, та самая, северьяновская, до сих пор при нём. Она настояла, чтобы карточка осталась у него. Хранил… От Тани и карточки не сохранилось. А икона только. Так и возил с собой: икону убитой невесты и портрет… Как и назвать даже не понятно. Не жена, не любимая, но и не «вдова друга», большее гораздо… Портрет Наташи…

Войдя в комнату, Вигель, не разуваясь, рухнул на скрипучую кровать, лицом в высокие подушки.

– Вот, полежи, Николай Петрович, полежи. А я хозяйке скажу, чтобы по стопочке подала да чаю. А там и отобедаем…

Всё же надо было ехать в Новочеркасск. И совестно отпуск просить, а надо. В конце концов, обстановка на фронте неугрожаема, и можно воспользоваться этим и съездить в тыл, а иначе ведь можно забыть о покое при полной неизвестности о Наташе. Вспомнил о том, что не прочёл присланной газеты, поднялся, взял её, так и лежавшую на столе. Двенадцатый номер «Донской волны», августовский ещё. Роман Кумов, «Памяти погибших героев». Пробежав первые строки, Вигель окликнул Данилыча:

– Послушай, Данилыч, что написано, – и стал читать вслух: – Пусть позволит мне ваша чистая память возложить к подножью ваших безвременных могил несколько смиренных благодарных, благоговейных былинок.

Я не погублю для этого в моём маленьком цветнике ни пышных маков, ни тонкостебельных синеоких васильков – пестрое, но непрочное богатство. Пусть они живут и дышат в память вашу…

Но я отдам вам то, что мне дороже всех пышных маков, синих васильков и благоухающих левкоев: несколько былинок седой горькой полыни и полевого цветущего чебора. Пусть они напомнят вам, как напоминали когда-то мне на чужбине, о прекраснейшей стране под солнцем, где течёт единственная в свете по синеве своих вод старая Река и где на пустынных прибрежных горах колышется белая подсохшая полынь да сладко курится розовый ладонный чебор.

Пусть расскажут они вам, как рассказывали мне в далёких землях, о нашей тихой станице под высокими горами – Пирамидами, о милых, изрытых дождевыми потоками улицах, о старом задумчивом соборе, на котором чудесно трезвонят ко всенощной под праздники, о сиреневых палисадниках, о заросших шумящими пахучими левадами и садами Базах и Клинах, о коротеньких переулках к Дону, с восхитительными видами на старую синюю богатую воду.

Пусть скажут они вам о ваших оставленных на степной стороне беленьких домах под лепечущей вишней, о грустных лампадках, зажженных в вечерний час близкой рукой во имя ваше, о родных, о близких людях, – о всём том, что вами, высокими, оставлено ныне беззаветно и беспрекословно, ради долга и высокой чести…

И пусть передадут они вам, что вся великая Донская степь с седой полынью и розовым чебором, с чистой ромашкой и важными красноголовыми татарниками, с холодной мятой и узорчатым тысячелистником, со всяким, всяким полевым разнотравием, ныне клонится перед вами ниц и поёт, как под сильнейшим свежим ветром: «Слава вам, слава»…

Клонятся ниц полинявшие под солнцем деревянные голубцы при дорогах, возмутились в глубоких тенистых оврагах ключевые воды, восшумели полевые дикие красавицы – боярышники и луговые терны, задымила травяным ароматом дебелая яркая «рожа» под подъемным слуховым окном: «Слава вам, слава»…

Падают ниц, до самой сырой земли степные народы, и те, которые пьют воду из сырой синей Реки, и те, которые пьют воду из далёких степных жемчужных озерец, на белых хуторах: «Слава вам, слава»…

– Хорошо! – выдохнул Данилыч. На глазах его блестели слёзы, и несколько капель скатилось на седоватую бороду, утонуло в её черном серебре…

Звякнула посуда. Это дрогнули руки старушки-хозяйки, с подносом застывшей в дверях, зачарованно слушавшей певучие строки. Она ничего не сказала. Только всё морщинистое лицо её было влажно от слёз, которые она не утирала, так как руки её были заняты. Данилыч принял у хозяйки поднос, и она утёрла лицо краем фартука.

– С Рождеством вас, матушка, – сказал старушке Вигель, с утра ещё не видевший её.

– И тебя, сынок, с праздником светлым! Дай Господь следующее счастливее встретить.

Глава 19. Патриарх Тихон

7 января 1919 года. Москва