Юность Моисея

— Да, — кивнул поэт. — За моими садами на Эвсклинском холме сразу начинается его усадьба. Больше здесь никаких соседей нет. Но иногда бывает, что присутствие нас двоих в одном месте — слишком большая ошибка природы.

— Ты так не любишь общение? — нахмурился Октавиан. — Может быть, и я здесь лишний?

— Вовсе нет, — поспешил успокоить императора хозяин дворца. — Вовсе нет. Я рад нашей встрече. Просто иногда бывает, что рядом не хочется видеть вообще никого, даже слуг.

— Очень хорошо, — кивнул Октавиан. — Я избавлю тебя от слуг, когда пожелаешь. Но я посетил тебя, чтобы узнать, как продвигается написание «Энеиды». Ты около десяти лет работаешь над своим произведением, где затронуто происхождение нашей расы от троянского героя Энея, породнившегося с италийскими латинянами, изгнавших с наших земель этрусков и заложивших Святой Великий город. Это произведение станет для всего мира поважнее, чем однажды написанная Гомером «Илиада».

— Слава богам, — Публий Марон воздел руки к небу. — Но я делаю только то, что даровано свыше, ведь сказал когда-то Лукреций:

«Счастлив тот, кто мог все тайны природы постигнуть,

и попрал ногами шум ненасытного Ахеронта,

но счастлив и тот, кому сельские боги знакомы —

Пан, престарелый Сильван и нимф сестёр хороводы».

О, Август! Я рад бы обрадовать тебя, но моя работа ещё не закончена. Скажем, не совсем закончена.

— Жаль, — покачал сокрушенно головой император. — Помню, как элегик Проперций провозгласил создаваемое тобой произведение во многом превосходящим «Илиаду»:

«Римские все отступите писатели, прочь вы и греки,

Большее что-то растёт и „Илиады“ самой».

Это так, Вергилий? Может ли наше царство ожидать великой книги, поправшей столетия?

— Ты, Август, можешь властью своей повелевать многими, — рассудительно пояснил поэт. — И многие рады будут исполнить волю твою. Но ни ты, ни я не можем править божественным провидением. Только одним богам известно, когда и как писать мне и о ком писать. Письмо отнимает огромное количество животворящей энергии, данной богами. Она быстро рассеивается по письму, а возвращается не всегда в скорости. Если в ближайшее время произведение достигнет завершающего апогея, я обязательно сообщу тебе.

— А известно тебе, Вергилий, — поднял голову Октавиан. — Известно ли тебе, что совсем недавно греки чуть не убили Эсхила, который предсказал падение государства?

— Но ведь я предрекаю совсем иное, о, цезарь, — растерялся Вергилий. — И я не какой-нибудь оракул, вещающий из бездн Дельфийского колодца о сокрушении Вселенной или же о воздвижении Великого царства.

В голосе философа прозвучали какие-то совсем не похожие на человеческое произношение нотки, напоминающие скрип отточенного меча о пузатый бок прозрачной стеклянной вазы, стоявшей здесь же, на полу, возле маленького атриума. Вдруг Вергилий осёкся, поскольку собственное восклицание было произнесено с той нечеловеческой страстью, о которую ударялись многие под небесами этого мира. Да и сам он, будучи в юношеском возрасте подвергся изумительному испытанию, на какое Бог благословляет только немногих. Ведь красота души избранного, высвобожденная победой над плотским началом, помогает творить чудеса во всём. Но когда человек творит что-либо, уповая только на себя, враг человеческий непременно одарит милостью, вроде яблочка, дарованного нашей прародительнице.

Помедлив немного и натужно откашлявшись, поэт решил более приземлено завершить начатую им космическую тему:

— Я вопрошаю чтящего: какое право Бог имел, когда принял решение об изгнании из Рая Адама и Евы — детей своих? Пятикнижие пророка Моисея легло в основу моей книги, о владыка. Я так думаю, что не одно царство и не один император будет ещё окован цепями Пятикнижия.

— Ты говоришь об этом, как будто бы о страшной угрозе, нависшей над Священной Римской империей? Не следует ли из твоих речей заключить, что пора выпустить закон, запрещающий Пятикнижие, а также твою будущую «Энеиду»?

— О нет, владыка! — тут же воскликнул Вергилий. — Вероятно, я не слишком складно построил свою речь. Может быть, мне просто не хватает упражнений в риторике. Кстати, не отменяй ораторских триумвир на сенатской площади, ты можешь потерять не только власть, но и голову.

Далеко не каждый позволял себе давать советы императору. Октавиан Август ничего не ответил, лишь сверкнул глазами, что не предвещало ничего хорошего даже для любимого им поэта.

— Я повелеваю тебе работать без устали и роздыху, — жёстко произнёс император, — ибо твоя работа — важное государственное начало. Я верю в это, и знаю, что так и есть.