Юровские тетради

— Экий ты, Фома-неверующий! — ощерился на него кузнец. — Съезди, погляди тогда сам.

— Есть когда мужику кататься…

— Ну так и не мути воду! — прикрикнул кузнец. — Печатным же словом сказано: коммуна жива. И, как я понимаю, пример как пример.

— Вот этого примера кое-кто и боится, — покачал головой отец.

— Дела, как сажа бела… — сказал Трофимыч. — Не зря, выходит, и газету от нас прятали.

— А кто прятал?

Я назвал Варвару.

— Тю-тю, знает кошка, чье мясо съела. Где она? Пускай отвечает.

Изба забушевала. Софрон долго стучал карандашом по столу, но остановить не мог. А когда накричались, все также скоро и затихли.

— Поораторствовали? — возгласил Софрон. — Что теперь будем постановлять?

Мужики полезли за кисетами, бабы принялись прихорашивать растрепавшиеся волосы. Скрипели двери: кто-то выходил из избы, а кто-то входил.

— Что же вы, мужики, примолкли? — с удивлением глядели на них Фрол и Демьян.

Поднялся старик Птахин. Неторопливо погладив кучерявую бороду, он обратился к председателю:

— Дозволь, голова, спросить этих гражданов: кто они, откудова взялись такие, не перепутали ли, случаем, адрес?

Не ожидая таких вопросов, Фрол сразу не нашелся, что ответить, лишь свел брови, а Демьян сделал шаг вперед, ближе к лампе, к свету, и, проведя рукой по ежику, справился:

— А теперь признаешь, Лука Николаич?

— Ты не шуткуй с нами! — огрызнулся Птахин.

— До шуток ли, когда не узнают. А должен бы: это же мы с братьями Петровыми в свое время дом вам строили. Значит, уж кто и перепутал адрес, то не мы…

По избе прокатился смех.

Софрон опять спросил, что же будем постановлять. Мы, комсомольцы, зашумели, что надо восстановить колхоз, так и в газету ответить.

— В газету-то в газету, — послышались голоса, — а кто писал в нее, какой такой «Комсомолец»?

Я хотел признаться, раскрыл было рот, но Нюрка дернула меня за рукав, опередила:

— Мы писали. Все мы!

— И ты?

Нюрка утвердительно мотнула головой, а бабы, кто с одобрением, кто с ехидцей, откликнулись:

— Храбрая девица. В матушку…

— Так что — принимается комсомольское предложение? — взывал Софрон к собранию. — Ребята дело говорят.

— Не торопи, председатель, дай еще покумекать.

— Где Степанида? Что она думает?

— В женотдел вызвали. Я за нее, — поднялась Нюрка, тряхнув золотыми кудряшками.

— А ты, милаха, посиди, не верти хвостом!

Голос от дверей. Кто-то мог еще гадать — чей, а мне этот шипучий голос вот как запомнился еще с того времени, когда переезжали через бурную реку, направлялись в суд — Никаноров. Ишь ты, сидел, молчал, а когда дошло до дела — зашипел.

— Вы, гостеньки, скажите, как у вас там с колхозом? Слышно, тоже повыходили…

Это уже обращались к Фролу и Демьяну. Отвечали оба. Выкладывали начистоту: было такое дело — половина вышла в их деревне из колхоза. Но костяк остался, а это главное.

— Сами-то небось с портфелями ходите, начальничаете?

— Начальничаем… Я в конюшне, над лошадьми, — усмехнулся Фрол. — А Демьян в поле — навоз там буртует…

— Середняков сколь в колхозе?

— Маловато. Больше неимущих. На вас надеемся.

— Это как на нас?

— А так: ежели свою не поднимете артель, так давайте общую строить. Живем не так уж далеко друг от друга.

— Ишь ты, подъехали. Нет уж, мы сами с усами.

— Хватит говорильни, давайте постановлять! — потребовал Софрон.

Я затаил дыхание: что решится?

Голосование не утешило нас. За восстановление колхоза поднялось всего шесть рук, из них три наши, комсомольские. Против — никого, воздержавшихся тоже. Софрон захлопал толстыми губами:

— Это как же понять прикажете, разлюбезные товарищи-граждане? Особую директиву, что ли, вам писать?

В ответ — молчание. Тогда Софрон подхватил со стола бумаги, дернул меня за руку:

— Пойдем, Кузьма, а они пускай одумаются. Должны.

На улице подкатился к нам Митя.

— К Афоне бегите, там Петр лохматого забирает.

— Динь, динь, динь…

Звенел, заливался маленький колокол у часовни. Колокол этот был запретный, разрешалось звонить в него только при пожарах, когда требовалось срочно людей поднимать. А тут никакого пожара. Но колокол надрывался, сзывал народ. Старалась десятская Дарья. В спешке мужики и бабы выбегали на улицу в чем попало. На вопрос, что случилось, Дарья показывала на дорогу, ведущую в Перцово.

— Бандюгу поймали, в сельсовет повели.

Петр только-только начал допрос, как сельсовет наполнился народом. Кроме юровских пришли и перцовские. Толпа напирала на стол, по одну сторону которого сидели Петр и Софрон, по другую неизвестный, а мы с Николой стояли заместо охраны. Софрон то и дело вскакивал, прося разойтись, чтобы не помешать допросу.

— Не помешаем! — неслось в ответ. — Мы токо поглядим, каков этот невидимка… Он, что ли, на секретарей охотился?

— Господи, да это никак Еремка. Старший Силантьев отпрыск.

— Не путаете ли? Тот считался погибшим на войне.

— Эй, Еремка, сказывайся: ты или не ты? Слышь, невидимка?

«Невидимка» не отвечал; наклонившись, он затравленно озирался. Угловатое лицо его было бледно-серым, должно быть, давно не видело света. На щеках, на остром подбородке торчали недобритые клочка бороды.

— Петр, это Еремка али нет?

— Пока не признается…