Юровские тетради

— Охлопков, ты куда? — остановил Петр двинувшегося было к дверям Афоню. — Не уходи, придется и с тебя допросик снять. И ты, Силантий Игнатьич, повремени. Патроны и винтовки, которые хранились у тебя под полом, сейчас здесь, у нас. Охранять уж тебе нечего…

Петр подмигнул Николе и мне. Выследил-то Еремку не кто иной, как братик Митя. А Петр довершил дело. Митька, милый мой человек, будущий моряк, подрастай скорее, комсомольцем тебе быть! Никаким бандюгам не перестрелять нас, руки коротки.

Наша весна

Ни днем, ни вечером не открывалась калитка у Ратькова. На запоре стояла и Афонина изба. С арестом Еремки, Силантия и Афони их дома будто вымерли, даже неизвестно, когда топились. Над крышами других домов с утра поднимались столбы дыма, купаясь в первых лучах восхода, наполняя деревню жилым духом, а тут трубы стояли этакими бездыханными.

Ничто вроде теперь уже не мешало юровцам вернуться в колхоз, но пока об этом помалкивали. Когда Андрей Павлович спрашивал приходящих к нему в кузню мужиков, вертится ли «земельный шар» (читай: надумал ли записаться в колхоз?), те отвечали, что поглядеть надо, чем кончится арест. Боялись: авось опять вернутся Ратьковы и Афоня и снова возьмут власть над деревней.

Темное, в копоти, лицо кузнеца строжело.

— Не лемехи бы мне ковать для вас, а железные колпаки.

— Для чего?

— Прятать головы. По-улиточьи…

Впрочем, сейчас Андрей Павлович только в кузне и мог что-либо говорить о колхозе — дома не давала ему раскрыть рот жена.

— Ай не слышал, в кого, кроме Кузьки, метил Еремка? — наступала тетка Прасковья на дядю Андрея.

— Дура баба, в тюрьме он.

— Такие и из тюрьмы достанут. И запади, и замолчи! — притопывала она на робевшего перед ней кузнеца.

А мне мать велела и вовсе затихнуть, успокоиться, не сводить ее с ума. После выхода из артели она еще крепче уцепилась за свое хозяйство, такое привычное, со своей лошадкой, с коровой, со своей кормилицей-землей.

— Дела. М-да!.. — вздыхал отец. От того ли, что все делалось не так, как хотелось, или срок брал за живое, его опять потянуло к выпивке.

Что делать? Решили собрать ячейку.

Пятеро пришло на собрание: Никола, Федя, Нюрка с матерью и я. Степанида, правда, оговорилась, что она как не партийка и не комсомолка хочет просто поприсутствовать да послушать. На самом деле, как поведала нам Нюрка, она хотела сейчас опереться на нас, молодежь. Мужиков да баб, видно, старый груз сильно держит, когда-то еще они освободятся от него. За последнее время Степанида заметно изменилась, в смоль волос пробились белые ниточки седин, у жестковатых губ пролегли складки.

Говорить нам много не пришлось. Когда мы с Николой сказали, что надумали вступить в высоковский колхоз, тотчас подняли руки Федя, Нюрка и Степанида. Да, и Степанида проголосовала с нами, по комсомольскому постановлению, влиться в высоковский колхоз. Она даже прослезилась.

— Умники-то вы какие, милые мои! — поднялась, готовая каждого из нас обнять. — Раздувайте угольки, огонь будет! Назло всем ненавистникам!

Слезы будто омыли угрюмость с ее глаз, подвеселили их.

Все впятером мы понесли свое постановление в колхоз. Принимал его председатель Сергей Сергеевич Яковлев, бывший батрак.

— И ты, тетка Степа, по комсомольской путевке?

— Ежели не стара, то считай и комсомолкой, — засмеялась она.

— А я недавно в партию вступил, — сказал Яковлев. — Следом за Фролом и Демьяном. Тебе бы тоже пора.

— Придется.

В Высокове Яковлев жил недавно, здесь он «вошел в дом» к бобылихе, завел семью. Поговорив со Степанидой, Яковлев перевел взгляд на меня.

— Тут все ваши комсомольцы?

— Троих нет. — Я назвал Шашу, Галинку и Панка, сказал, где они.

— Значит, при деле. — Яковлев шевельнул нависшими бровями. — Ладно, начинайте. Но Панко, Панко… Говоришь, на лесозавод в грузчики нанялся? Зови-ка его сюда.

В тот же день я написал Панку, и вскоре он явился в Юрово. Было воскресенье, «отче наш» только что вернулся из церкви после обедни, от него еще пахло ладаном, просвирами, «боговым маслом». Увидев подходившего к дому сына, он захлопнул перед ним дверь. Богоотступнику не место в его очаге!

Остановился Панко у нас. Заявление он не мог написать — расходились нервы, рука не подчинялась. Пришлось мне писать за него. Вместе пошли к председателю. Яковлева дома не оказалось, жена сказала, что ушел в комитет взаимопомощи насчет шачинской мельницы — обещали передать ее колхозу.

Она велела оставить заявление. Наверное, завтра же на правлении и разберут — собираются они каждый вечер. Поглядела на Панка, рослого, плечистого, с ссадинами на жестковатых руках. Улыбнулась:

— Примут!

— Тогда я мигом на завод, расчет брать, — обрадовался он.

Как только вернулись к нам, домой, Панко засобирался. Уже подкрадывались сумерки. Лесом он рассчитывал пройти еще до потемок, а дальше путь лежал через деревни и поля — не собьется и в темноте. Собираясь, Панко все поглядывал в окно, на дорожку, ожидая, не покажется ли его мать. Но дорожка была пуста, дядя Василий держал старую взаперти. Опять налились грустью глаза у парня.

Встал, закинул мешок за плечи.