Юстиниан

Тем временем под крики петухов взошло солнце, и по столице разнеслось известие. Византийцы любили красоту, поэтому даже в описании кончины человека вполне могли использовать такие вот словесные украшения: «Молва (Fama) счастливо летала, бия крыльями, через имперский город, и внезапно приходила, браня сон, когда она взвешивала людей, стучала в двери и обивала пороги, и говорила бесчисленными языками, счастливым вестником. Сон бежал, когда она приходила, тащась за ней, исчезло оцепенение, и покинуло весь город. Она стояла над людьми в своем рвении и постоянно подталкивала их, толкала их и плакала: „Вставай, вставай“, и, ругая их за их задержку, сообщала им, что дворец был заполнен встречей важных людей, которые, когда ночь закончится, подготовили имя человека, выбранного для места престарелого, ушедшего от них. Она убеждала, толкала, подталкивала, сбивала их плечи, наступала на них и стояла над ними. Они поспешили и покинули свои дома, и радостно (потому что стало известно, кто будет избран новым императором. — С. Д.) побежали по всем улицам, и появились первые ропоты, еще не ясные из-за их неуверенности, и гражданин спрашивал гражданина, когда он встречал его, и слухи прокрались сквозь все их ряды»[413].

Во всенародную единодушную скорбь верить не нужно: кто-то, конечно же, искренне печалился, кому-то было всё равно, и наверняка нашлись те, кто только порадовался. Но многим стало не по себе, ибо нарушился привычный порядок. Если учесть среднюю продолжительность жизни в VI веке, то в ромейском обществе выросло, состарилось и умерло как минимум одно поколение, не знавшее иного носителя высшей власти в государстве, кроме Юстиниана. Шутка ли — тридцать восемь лет, семь месяцев и тринадцать дней!

У Халки собирался народ, ожидая вестей. Люди тихо переговаривались, но то тут, то там раздавался истошный всхлип или крик: у иных не выдерживали нервы. Как ни убеждали священники паству в бессмысленности скорби по отошедшему к Богу христианину, простые ромеи для таких событий использовали темные, траурные одежды — и выглядела толпа так, словно неведомо откуда пришли и встали у стен тысячи монахов и монахинь, почему-то с детьми.

Во дворце каждый занимался своим делом. Одни — размышляли, как теперь быть живым, и решали вопрос избрания нового владыки империи. Другие — заботились о мертвом и совершали положенное с телом человека, еще вчера бывшего всесильным властелином.

Внятных распоряжений о передаче власти император не оставил. Куропалат Юстин имел, пожалуй, самые большие шансы, но Юстиниан так и не сделал его соправителем. Судя по всему, единственным человеком, который сообщил сенату «рекомендацию» покойного василевса избрать на трон Юстина, был Каллиник (так события изложены у Кориппа). Юстина короновали немедленно, и противостояния это не встретило.

«Ты побеждаешь, Юстин!» — кричал народ по-латински и по-гречески. «И возникает большой шум, и траур покидает императорский двор, когда приходит новое счастье», — вспоминал Корипп[414]. В общем, «император умер — да здравствует император»!

Иссохшее тело старца омыли, положили на золоченое ложе, умастили благовониями и в последний раз одели: во всё чистое и светлое, завернув в льняной саван, прандий, символ нетления и бессмертия. На голову умершего возложили венец. Всё то время, пока служители занимались обряжанием, монахи и иереи читали Евангелие, бормотали молитвы и псалмы. В комнатах было тяжело от сладкого дыма с ладаном, колыхалось жаркое пламя свечей и лампад — подобие света вечного, к которому летела душа императора ромеев. На улице в ожидании милостыни толпился народ. Юстиниан при жизни не отличался особым человекоугодием, но раздавать поминальные деньги всё равно было положено — и бедный люд тек сюда со всего Константинополя и даже из пригородов.

Во дворце совершали заупокойную литию. Вокруг тела ходил диакон с кадилом, и дым поднимался вверх — символом души, идущей к престолу Бога.

Вот василевса подняли на погребальное ложе и понесли в храм (в какой — неясно; предположим, что в Святую Софию). Впереди, как было заведено, шли рыдавшие женщины, за ними — аскитры-свещеносцы и певчие. По обеим сторонам от лектикариев-носильщиков, спереди и сзади рябило в глазах от одеяний иереев и архиереев со свечами. Разговоры тут были неуместны — и лишь псалмы и звон цепи кадила в руках диакона да женские всхлипы сопровождали императора в начале его последнего пути. Зажженные свечи образовали сплошной ковер, и на площади Августеон — это море колыхалось, ибо свечи держали живые люди, и дрожь сердец сообщалась рукам: воистину το φως της ζωης, свет жизни.

Носилки внесли в наос и поставили в самый центр, под купол, ногами к алтарю. Если бы император мог открыть глаза, он бы увидел киворий над престолом, а прямо наверху — плывущий в море света мозаичный крест купола.