Южнорусское Овчарово

Приходят к пауку, в основном, женщины. Смотреть, как он обнимает их, целует в шею, а затем в спину – всегда одно и то же! – очень занятно. Вот опять. Улетай, дура, ты у него не одна. Нет: «Бом-дили-бом, бом-дили-бом». Прямо в спальню, которая лабаз. Лабас дьенас, Николас, лабас дьенас. Ник сегодня немного поел бульону, но потом ему снова стало хуже.

– Ник?

– Николас. Да.

Он сказал «да», он вспомнил свое полное имя и улыбнулся – криво, жалко, мучительно.

«Как я улыбнулся-то, а? – думает он. – Самому страшно. Всеми жвалами».

– Вы знаете, кто я на самом деле? Бом-Дили-Бом. Священник Храма-На-Потолке. Отец Николас-Восьмиручник.

– Ему снова хуже стало. То вроде ничего два дня, то опять вот. Звать опять доктора надо.

Чей это голос? Да зовите кого угодно. Посмотрю я, как ваш доктор бом-дили-бом. Отслужу и домой, за штору. Выключите свет.

– Вот сюда, проходите, пожалуйста. Сейчас табуретку.

За табуреткой Белый пошел не сразу. Сопротивлялся два дня, искал причины и поводы, убеждал себя в несуществующем; не убедил. Пошел, сходил, принес. Загранпаспорт хранился черт знает как высоко – сам туда положил в прошлом году, когда после забора ничего не осталось и незачем уже было держать документы под рукой, – и обрушил с верхней полки стеллажа кучу книг. Пока слезал, пока собирал литературу с пола, пока ставил ее на место – поймал фразу для новой главы, очень точную, удивительно правильную: «В Иерусалиме второй день шел дождь». Белый удивился, конечно: здесь-то при чем Иерусалим? Проверил в интернете: действительно, второй день шел дождь в золотом городе. Белый пожал плечами и, вернувшись к компьютеру, уже без пререканий порулил на сайт, торгующий авиабилетами. Этим утром он выходил в сад, но не только антилопы – следов ее нигде не было. Как никогда и не бывало. Если не в Иерусалим, то к доктору.

Молодая большеглазая докторша трогает Ника мягким черненьким хоботком. Крылышки ее прозрачного халата подрагивают в такт дыханию.

– Пневмония.

Ник удивляется нелепому имени, но не подает виду. Ему немного интересно, как ее по батюшке. Впрочем, нет, не интересно.

– Ник, Ник, Ник, не спи. Вот таблеточки, слышишь, вот таблеточки.

Я не поеду в больницу, я не могу оставить храм накануне праздника.

– Какой храм, Ник? Никто тебя в больницу не… Господи, он бредит опять.

А в больнице большой праздник, в больнице звонят: бомммм-дили-бомммм, богатые колокола, не то что. Аки на аспида и василиска наступиши, говорят, и ногу свою не преткнёши. Подними мне веки, Господи. Большеглазая Пневмония придет ко мне. Я поцелую ее в шею, а затем в спину. Всегда одно и то же, и нисколечко не надоело.

– Где больной?

Где, где. На потолке.

Если посмотреть на закопченный потолок Сиро-Яковитского придела, можно увидеть на нем большую паутину, сотканную трещинами и сажей. А если смотреть долго-долго, можно разглядеть и паутинного пленника: кто-то из копытных – то ли антилопа, то ли газель; бесспорно лишь, что самец.

Перед отлетом Белый зашел к соседке: доложиться и договориться насчет поливки двух своих фикусов. Белый всегда оставлял бабе Люде ключ от дома, когда срывался прочь. Баба Люда – человек надежный, сроду не подведет; а кроме нее, Белый и не знал никого в Овчарове – как купил дом десять лет назад, так и сидел в нем сиднем; в магазин ходил, конечно, и на море, и на болота, и в лес, но это не в счет.

– Людмила Андреевна! Можно к вам?

Белый толкнул дверь и оказался в полумраке, в котором, как топор, висел запах болезни.

– Заходи, сосед. Сама к тебе звонить собиралась. За лекарствами послать тебя.

Баба Люда выглядела неважно.

– Заболели?!

– Да я-то нет, – кивнула баба Люда на дверь позади себя, – а вот он-то да.

– Кто, Людмила Андреевна?

– Да подобрала парня на остановке, шесть дней тому. Кто, чей – иди пойми. Не могу без присмотра чтоб, а лекарства все. Воспаленье легких, не помнит ни черта и паутину плетет.

Белый глядел на дверной проем, когда там показался Ник, одетый в бабью ночную рубаху. Он был страшно бледен, но смотрел хорошим здешним взглядом и улыбался.

– Помню, – сказал он, – вспомнил. А я сейчас где?

– Ой, да что ж ты вскочил-то, мать моя, – засуетилась баба Люда. – А ну-ка айда, айда ложиться, Ник, айда, не стой, Ник.

– Мне в туалет, – сказал Ник. – Проводите меня, пожалуйста, – обратился он к Белому.

– Ну слава богу, выздоравливает, – сказала баба Люда. – Раз уже не все равно, кто до ветру поможет.

Когда Белый привел Ника обратно, баба Люда уже сменила его постель и взбивала подушки – пух! пух! пух!

– Не пух, а прям облако, – сказала она. – Давай-ка, ложись. Ложись.

Ник лег. Баба Люда укрыла его одеялом до подбородка и подоткнула углы. После чего, оценив рукотворный кокон, задала ему вопрос:

– Так откуда ж ты будешь-то?

– Из Иерусалима, – ответил Ник.