Южнорусское Овчарово

Макс очень дорожит этой тетрадью. Он давно выучил ее наизусть, время от времени читая ее перед сном: наугад, с любой страницы, хоть с начала в конец, хоть с конца в начало. И он мог бы поклясться, что одной фразы, написанной вроде бы его рукой, он не писал никогда. Ее вообще не было в той тетради, но, тем не менее, вот она; и можно было попытаться сделать вид, что ее нету, или что в ней нету смысла, или еще что-нибудь, – но Макс понимает, что смысла нет в самообмане, а в этой фразе что ни слово, то смысл, и каждый раз, читая эту фразу, Макс чувствует резь в глазах.

Слов в ней, собственно, всего ничего: «Не спеши итти в левую дверцу».

Он, Макс, написал бы: «Идти».

Все дыры ведут

На конечной остановке городского автобуса – там, где Восьмой Квартал прижимается к лесу, а асфальтовая дорога превращается в узкую грунтовку, – сидел молодой человек во фраке. Он как будто кого-то ждал: время от времени вставал, выходил к обочине и вглядывался в пустую синюю улицу, а потом возвращался под крышу остановки и садился на железную перекладину – все, что осталось от скамейки, с которой история Южнорусского Овчарова сорвала и прибрала к себе доски с именами старожилов.

Был вечер конца ноября, ветер с избыточной силой гнал пластиковую бутылку, и воздуха синь сгущалась в чернила. Еще четверть часа – и баба Люда не заметила бы своего будущего квартиранта, проскочила бы мимо, и тогда он пропал бы пропадом. Баба Люда припозднилась: она караулила сестриных внуков, а сестрина дочь вернулась из города аж последним автобусом, и баба Люда бежала домой, неслась на всех парусах, скакала почти вприпрыжку, насколько позволяли ноги. Очень быстро темнело. Но, по инерции пробежав еще несколько метров, она вернулась убедиться, что с пассажиром все в порядке.

– Сынок, тебе не плохо ли? – спросила баба Люда человека в концертных одеждах.

Съежившийся от холода человек посмотрел на нее, затем, тоскливо, беспокойно, – на внутреннее убранство остановки с невидимыми уже настенными каляками, затем потер виски и ответил:

– Нет.

– Пойдем со мной, – сказала баба Люда, – чаю тебе надо.

Помнил он только свое имя. Его звали Ник.

– Николай? – переспрашивала баба Люда.

– Нет, – отвечал Ник, – меня зовут Ник.

При электрическом свете он оказался старше, чем выглядел на остановке. Ему было лет двадцать пять. А не семнадцать, как подумала баба Люда в темнотище. Молодой, но не дитя. Слова он выговаривал немного странно, не так, не привычно. Как издалека приезжий.

– Нерусский ты? Ты откуда? Совсем ничего не помнишь?

Ник ставил кружку на клеенку, тер виски ладонями и долго молчал, прежде чем сказать очередное «нет». Он пытался вспомнить хоть что-нибудь, но вид даже недавнего его прошлого был наглухо закрыт автобусной остановкой.

– Помню, – тер виски Ник, – там было «Лена», зеленой краской. На остановке.

– И все? – допытывалась баба Люда, – и все, да?

– «Хуй» фиолетовой. Кажется. Я хочу спать, – сказал Ник. – Можно мне у вас поспать?

Баба Люда постелила Нику в дальней комнате. Единственное окно этой комнаты выходило прямо в смородиновые кусты. За кустами был забор, за забором небольшой пустырь, а за пустырем море, невидимое в ночи, но обрезающее пространство жестко и явственно, как конец главы.

– Конец главы, – сказал Белый, – конец главы.

Он оттолкнулся от стола, и компьютерное кресло доставило его в середину комнаты. Ему было весело. Конец главы. Пока он дописывал последние абзацы, в ночь за окном кто-то плеснул воды, и она, только что густо чернильная, прямо на глазах сделалась сперва фиолетовой, затем сиреневой. Белый подъехал в кресле к окошку, открыл створку и напустил в комнату тумана. Несмотря на ноябрь, заморозков до сих пор не было, а туман авансировал еще несколько теплых дней. Правда, по вечерам уже бывало довольно холодно, и всякий раз казалось, что завтра-то уж точно подморозит; но пока обходилось. Белый смотрел, как важные сиреневые ваты колышутся над травой, цепляются за ветки ближних яблонь и дальних кедров, как сползают, не удержавшись, с крыши соседского дома и превращаются то ли в дым, то ли в сон. Сонно, нерешительно, вполголоса заговорили в саду две вороны, их реплики были еще так редки, что в паузы можно было втиснуть пару абзацев – Белому хотелось связать вороньи фразы ниточками смысла, и он хмыкнул: нет-нет, на сегодня хватит, конец главы.

Все дело в ниточках. Серебряные ниточки связывают его с домом, в самом центре которого – то ли кухня, то ли лабаз, то ли опочивальня. Не поймешь. Ниточки тянутся изо рта и множат, множат помещения, комнаты без окон, дверей, стен и потолка. Пол – ниточки; ниточки – суть. Все дело в ниточках. Не попалась бы только антилопа. Антилопой можно все испортить.

– Как ваше полное имя?

Секундная вспышка «Никона» – хай гайз, май нэйм из Ник. Ник с ткацкой фабрикой во рту.