Южный узел

— Милый, — прошептала молодая женщина, — неужели ты мог сомневаться во мне? Я сделаю для тебя всё, что угодно. Только не заставляй меня больше это смотреть.

Если бы Дюрер не был Дюрером, его бы сожгли в тот же вечер.

Глава 2. ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ

Александр Христофорович был более чем доволен. На виду у всей армии государь посещал её величество. Одесса, полная иностранных представителей, готовых в любую минуту встрять в переговоры с турками — только их и ждали! — созерцала частые приезды его величества к семье, совместные прогулки по городу в экипаже и верхом на взморье. Имеющий глаза да увидит!

Всякий, мечтавший подбросить в царское седло шуструю наездницу, должен был на время проститься с надеждой. Как и те посольства, которые уже приготовили дары, чтобы сделать из фаворитки британскую или австрийскую «подданную».

Этот раунд был выигран. Но покушение на командующего под Варной говорило, что второй уже давно начат, а мы, как всегда, не поспеваем.

Имелись три нити. Турки, часть которых вовсе не жаждала тайных переговоров. Положим, Капудан-паша знает о пересылках через стену и решил устранить визави своего врага Юсуф-паши, чтобы в корне пресечь саму возможность внутреннего предательства.

Вторая нить шла к нарядным особнячкам самой Одессы, откуда выпорхнул донос на Воронцова. И третья возможность, как бы сие ни было неприятно брату Михайле, — англичане. Наши неявные противники. Если Варна падёт, будет открыта прямая дорога во внутренние провинции Порты, а оттуда к Адрианополю и Стамбулу. Покушавшийся сказал: с корабля. На корабле у нас — официальный британский наблюдатель.

Единственные, о ком Бенкендорф пока ничего не мог узнать, — турки. И, хотя именно они всех бы устроили в роли тайных убийц, начинать следовало с тех, до кого дотягивались руки.

Поэтому первое, что сделал Александр Христофорович ещё в лагере, — посетил палатку никчемнейшего из генералов, графа Александра Ланжерона. Французский эмигрант, осевший в России ещё со времён революции. Пустоголовое дитя фортуны! Судьба нянчится с такими, поскольку не может вверить их самим себе.

Завидев Бенкендорфа на пороге своего вовсе не уставного шатра — хорошо что расписные турецкие ковры не лежали у входа, — Ланжерон возликовал:

— Его величество призывает меня?

— Зачем? — опешил Шурка. — Поблизости нет ни одного французского города, покорение которого император хотел бы прикрыть французским же именем.

Ланжерон надулся. Никто не прощал ему осаду Парижа! Эти выскочки винили дальновиднейшего императора Александра Павловича за то, что тот доверил взятие города коренному французу, дабы падение вражеской столицы у жителей не связывалось с русскими именами. Ангел вступал во Францию как друг и освободитель. Его армия тоже. Видимо, теперь в цене прямота и грубость. Посмотрим, чего они добьются!

— Я вот пишу мемуары, — сообщил Ланжерон почти с угрозой. В смысле, занесу на страницы, потом сто лет не отмоетесь.

— Достойное занятие на театре военных действий, — кивнул Бенкендорф.

— Да, знаете ли, — важно согласился хозяин. — Пороховой дым способствует оживлению памяти. Такие картины перед глазами встают. Когда я ещё молодым волонтёром приехал в лагерь к князю Потёмкину…

Больше всего Шурка не любил ветеранских рассказов у костра. Врут! Бессовестно и с упоением! Екатерина с ними полонез танцевала. Светлейший князь советовался, как Очаков брать. Пуля, пробившая Кутузову глаз, предназначалась лично им. Да, и главное: всех Суворов трепал за ухо и называл своими лучшими учениками!

— …князь Потёмкин беспардонно заставил меня ждать.

«Немудрено командующему».

— На улице. Перед палаткой. С адъютантами.

«А мог бы и под арест взять. Шатаются по лагерю всякие».

— Вот он умер, а я напишу, — мстительно заключил граф. — И кто посмеётся?

— Про графа Воронцова вы тоже написали, — ввернул гость. — Но государь не поверил. Так кто смеётся? — Он смерил собеседника взглядом, не обещавшим ничего хорошего. — В следующий раз, когда соберётесь сочинительствовать доносы, вспомните, чьё ведомство их читает. Или вы вообразили, что граф Нессельроде подал бумагу мимо моих рук?

Ланжерон сел на стул. Потом встал. Потом опять сел. Его суетливые движения должны были убедить собеседника в несерьёзности, даже комичности этого человека.

— Я не виноват, — заявил он. — Меня подставили. Де Витт. И Нарышкин. Воспользовались именем. Я жертва коварства. Такая же, как Воронцов. Даже хуже. Я пострадавший. Вы должны меня защитить.

«Ещё чего!»

— Сударь, — сказал Бенкендорф устало. — Вчера на его сиятельство покушались, что на фоне доноса, не оправдавшего надежд доносителей, выглядит крайне неприятно.

Ланжерон вытаращил глаза. Ему прямо, без обиняков, заявляли, что его подозревают.

— Вы в своём уме? — сморгнув, спросил он.

— А вы? — Бенкендорф пошёл к выходу из палатки, где остановился и нарочито строго заявил: — Мои люди наблюдают за вами.