Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Сухая и костлявая лапа вдруг с дрожью легла на ее круглое плечо, и она вся содрогнулась, почуя недобрый жар этого трусливого прикосновения.

— Я добрый, помни, ягодка… А потом, гляди, и жениха спроворим, и приданое найду… Только молчок про то…

Она все еще дрожала от неожиданности и страха и никак не могла сбросить с плеча его вспотевшую ладонь с крючковатыми пальцами. Сямтомов уже сидел боком на краешке кровати, исходя мелким, бесоватым смешком, вздрагивая и взвизгивая по-собачьи — не то от преданности, не то от страха и темного желания.

— За-ради твоего же счастья, милая… А старики — они ла-а-а-ско-вые, щедрые… Уж ты верь…

Она поняла. Сразу помутилось в глазах, старец закачался, словно дурное привидение.

Ирина вскочила на колени, изо всех сил толкнула старца в грудь.

— Ах ты… гнида!

Она уже опустила на пол ноги и тщетно искала ступнями комнатные мягкие шлепанцы. Но старец не испугался. Он продолжал стоять в двух шагах, скрючившись, точно немой вопрос.

— Не брезгова-ай, не ярись, милая… Пожалеешь.

— Вон! Вон отсюда! — завизжала Ирина. — Я людей позову. Вон!

Сямтомов испугался:

— Ах ты, боже ты мой… Грехопадение! Для тебя же…

— Вон!!

Хлопнула дверь, старец исчез. Ирина бросилась вслед, беснуясь, закричала вдогонку:

— Лошадей мне сейчас же, оборотень проклятый! Слышишь?!

И, разом избавившись от растерянности, она резко прошлась по комнате, открыла окно и долго стояла меж трепещущих шторок, вдыхая успокаивающую свежесть ночи. Городишко дремал, но Ирина верила, что лошади будут поданы.

За какой-то час она стала вдруг совсем иным человеком, повзрослев на десяток лет. Смыв холодной водой слезы и излишек румянца, Ирина присела к туалетному столику. А через полчаса все было готово. При свете лампы в зеркале отразилась красивая головка с печальными и чуть-чуть надменными глазами.

Ирина повернула дородную шею, придирчиво осмотрела профиль и надела свои новые ботинки на высоком каблуке. Затем она прихватила в левую руку зонтик и вышла из комнаты.

Васька! Васька Козлов еще ждал ее в Усть-Выми и, значит, готов был ответить за все…

Только добравшись до деревушки Лайки, скудного островка жизни среди бескрайних лесов, Григорий Запорожцев понял, почему так трудно было найти проводника в эту дорогу. Никто не отваживался подниматься речонкой Пожмой, которая то вставала на дыбы у каменистых порогов, то вовсе исчезала на огромных болотных равнинах с чахлыми кустарниками, делясь на множество гниловатых рукавов.

В Усть-Ухте его проводники запросили расчет и, сколько он ни уговаривал их, на дальнейший путь не соглашались. Григорий два дня безуспешно искал сговорчивого охотника, а на третий его выручил ижемский бродяга Филипп.

Он лежал ничком на травке близ сельского кабачка и тяжко мучился после многодневного похмелья. У него слезились глаза и сосало под ложечкой.

— Опохмелиться бы… — невнятно и тоскливо взмолился Филипп, едва Запорожцев заговорил с ним насчет Пожмы.

Григорий понял, что более подходящего случая не будет, и купил шкалик водки. Осушив пузырек, Филипп вытер полой азяма губы, и глаза его прояснились.

— Однако какой дорогой пойдем? — спросил он. — Речкой тут прохода нет. Много ль поклажи?

Двинулись охотничьими тропами. И вот на шестой день, прошагав без малого сто верст, они вышли наконец к деревушке Лайки.

Ночевали на свежем сене в сарае у старика Рочева. Григорий так утомился, что долго не мог заснуть и до полуночи мучился странными воспоминаниями, лесными кошмарами. Это был его конечный пункт.

Застолбив множество чужих участков и удостоверившись, что карты промышленников уже достаточно запутаны, он еще в Усть-Ухте получил письмо фон Трейлинга, заставившее его двинуться в эту глушь. Патрон напоминал, что теперь наиболее опасным конкурентом на Ухте был Гарин и что следовало его разыскать во что бы то ни стало, так как гаринские участки могли представлять большую ценность. Гарин, по слухам, находился в этих краях…

Утром старик Рочев позвал русского гостя пить чай. Он оказался бывалым человеком, прослужившим некогда на действительной положенный срок, и охотно разговаривал с Григорием о коммерческих делах.

— Земля наша таланиста, — любил повторять он. — У каждой речки золотое дно! Да только народ с ленцой, а от этого все добро втуне… Летом птице и зверю довольство и покой. А зимой выйдешь — каждый кустик снегом выпушен. Зверье снега следом вытропит, добывай только! Поглядел я в России: путаются людишки, ходят-бродят, ровно потеряли что, а чтобы делом заняться, так нет того…

На столе кипел старый, позеленевший от времени самовар с витой рукояткой крана и обилием вытисненных на медном брюхе медалей, свидетельствующих о преуспеянии тульской самоварной фирмы, поставщика двора его величества.

«Ружье и самовар… Вот и вся цивилизация», — подумал Григорий и вдруг с удивлением склонился к самовару.