Иван Тургенев и евреи

Публичное обсуждение острых вопросов во все времена неизбежно ставит проблему автоцензуры, которая в отдельных случаях начинает полностью определять публичное поведение – вплоть до замалчивания «неудобной» темы и вытеснения ее в непубличную сферу. Таким предметом <…> в русской культуре XIX–XX вв. <…> была еврейская тема – говорить о ней было неловко <или, как с начала 30-х гг. в СССР, невозможно – М.У.>, и ее <многие публицисты> старались деликатно обойти стороной. <…>.

Необходимость выстраивания своего отношения к евреям и, одновременно, введения автоцензуры была осознана в русской литературе далеко не сразу. До 1830-х – 1840-х гг. русские авторы – начиная с Пушкина, Гоголя и Лермонтова и заканчивая массовыми беллетристами, изображали евреев негативно и <подобно западным писателям – М.У.>, не испытывали при этом никаких внутренних неудобств. Лишь во второй половине 1850-х гг., в результате развернувшихся в русских журналах дискуссий по еврейскому вопросу, публичные проявления юдофобии <в либерально-демократических кругах> стали считаться социально неприемлемыми. Сочувственное или, по меньшей мере, сдержанное отношение к угнетенным евреям <здесь> выдвигается в этот период как норма публичного поведения. <Одновременно> возникало раздвоение между публичным и непубличным дискурсами, затронувшее в той или иной степени большую часть русского общества [ФОМИНА. С. 101][419],

– включая, конечно же, и Тургенева. Будучи человеком политически грамотным и весьма информированным, Тургенев видел, что в Западной Европе еврейская эмансипация во многом шла «сверху», т. е. встречала одобрение и поддержку со стороны правящих кругов. По всей видимости, он считал, что и в Российской империи для решения «еврейского вопроса» нужно лишь одно «громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах». Не желая, образно говоря, толочь воду в ступе, он полностью устранился от участия в публичном дискурсе на эту тему. Исключением здесь является лишь один случай.