Иван Тургенев и евреи

В 1858 г. на страницах российских журналов развернулась полемика по еврейскому вопросу между редактором «Иллюстрации» В. Зотовым и корреспондентами «Атенея» (И. Чацкин) и «Вестника Европы» (М. Горвиц). Отправной точкой послужила апологетическая парижская статья о еврейском магнате из России г-не N. (Е.Г. Гинцбурге). Автор статьи, упоминая о бесправии русских евреев, тем более восхищался успехами и великодушием Гинцбурга, известного своей обширной благотворительностью. На этот хвалебный отзыв анонимно откликнулся Зотов, подчеркнув, что обогащение «западно-русского жида» произошло нечестными путями (Гинцбург нажил свое состояние торговлей алкоголем). Зотов в своей статье продвигал расхожие представления о том, что еврей в России вреден как таковой и потому не заслуживает равных с остальным населением прав.

В ответ в поддержку евреев выступил анонимный корреспондент «Русского инвалида»; завязалась полемика, в которую вскоре включились Чацкин и Горвиц. Зотов перешел на личности и высмеял их еврейство, говоря также о том, что их статьи были оплачены и что они являются прямыми агентами нечестно разбогатевшего N. Эта грубая клевета повлекла за собой серию литературных протестов, опубликованных практически во всех крупных изданиях того времени. Наряду со многими деятелями культуры, Тургенев одним из первых осудил позицию «Иллюстрации» и тоже подписал против нее протест. Однако интерпретировать красноречивый жест писателя как однозначное проявление юдофильства было бы <…> неверно. Протест этот <…> в самом общем виде отразил стремление общества того времени к «прогрессу» и одновременно поставил вопрос о способах ведения литературной полемики. <Он> всецело сосредотачивался не на предмете полемики (равноправие евреев, о котором тут не говорилось ни слова), а на неприемлемых способах ее ведения – на оскорбительном тоне и клевете, возведенной Зотовым на своих оппонентов. Еврейство Горвица и Чацкина при этом отодвигалось на задний план. Ключевой проблемой, которую ставил перед русскими журналами этот документ, был вопрос о том, каждое ли мнение достойно быть обнародованным в условиях свободы слова, и чем эта свобода должна ограничиваться. Проблема эта была общелитературной и не имела к национальному вопросу прямого отношения. Авторы протеста приходили к выводу, что главной запрещающей инстанцией в новой литературной ситуации должна стать не государственная цензура, а личная ответственность автора перед обществом.

Характерно, однако, что проблема моральных запретов и автоцензуры ставится здесь именно на примере еврейской темы. Ее обсуждение, исходя из этого документа, требовало особого самоограничения, которое отчасти затронуло и поведение самих защитников: они предпочли уклониться от прямого обсуждения еврейского вопроса, обойдя щекотливый национальный аспект и переведя все в литературный и общеэтический план.

Такой подход свидетельствовал не столько о юдофильстве подписавших протест, сколько о травматичном восприятии и табуированности еврейской темы. В момент подготовки крестьянской реформы более существенным для деятелей русской культуры был факт угнетения русских крестьян. Публичные высказывания о евреях также определялись общими либеральными тенденциями эпохи, однако в отношении к этому слою все же срабатывал защитный механизм. В этом сказывались застарелые убеждения в чуждости евреев русскому населению, особенно ярко проявившиеся в непубличной сфере.

Так, задумав изобразить еврейского богача Абеля Прейсса в <«Новой повести»> и, по традиции, написав на него «формуляр» – составленный для себя предварительный список характерных черт героя, Тургенев, при всех отрицательных чертах этого персонажа, планирует сделать его в финале жертвой убийства. Абель Прейсс – «Жиденок из большого семейства, довольно образованного (на сантиментальный манер); <…> осторожный эпикуреец. Он хотя и жид, а скучал сухостью и мелкотою денежных дел; на большие спекуляции у него недоставало духа. Сердце чрезвычайно доброе, даже мягкое, а безнравственность безграничная: границ его разврата никто не знал – ни он сам – разве боязнь погубить свое здоровье удерживала его. Однако однажды зимой в 4 часа утра видели его <…> голым с веткой камелии в заднице. <…> Никого он так бешено не полюбил, как Сабину. Когда он встретился с ней впервые, ей было всего 13 л<ет> (в 1853), а ему 58 л<ет> <…> неопрятные глазки (хотя он сам был всегда очень чист), говорил гнусливо, имел темные зубы, короткие красные пальцы <…> (Прейсс – поклонник Мейербера[420].) <В итоге его душит злодей Шарль – возлюбленный Сабины, чтобы завладеть его богатством>», – см. [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 232–233].

Таким образом, смертью, проявляющей человеческую сущность героя, планировалось компенсировать и его патологическую чувственность, и любовь к деньгам. Однако образ еврейского богача, бывшего излюбленной мишенью антисемитов, все же был слишком рискован для выведения его на публику, поэтому Тургенев отказался от изображения таких героев, а <«Новая повесть»>, в которой действовал Абель Прейсс, так и не была дописана.

Отказ Тургенева от изображения подобных героев демонстрирует общую для русских писателей того времени проблему: понимание всей оскорбительности стереотипных оценок и – одновременно [ФОМИНА. С. 104, 106–107],