Ивановка

Морщинистое лицо горбатой побагровело. Она захрипела, из уголка рта побежала струйка слюны. Варя присела на койку и нежно взяла старуху за руку.

– Потерпи, баба Таня, сейчас придет доктор, – ласково, как могла, утешала она.

Молодой черноглазый доктор, худой и взъерошенный, вошел в палату с медсестрой уже через пару минут – жаловаться на нерасторопность медиков горбатой бы не пришлось. Прикрикнув на медсестру из-за капельницы («Сказал же, прикатите из восьмой палаты!»), он сам вколол старухе два укола один за другим. Она обмякла. Сознание ее покинуло.

– Вот так навестили, – вздохнул Фомин.

Варя, качая головой, накрыла лицо ладонями.

– А что это у вас такое? – доктор заинтересованно коснулся ее руки. – Можно посмотреть?

Широкий рукав задрался, обнажив рану. Варя отдернула руку и поправила его.

– Совершенно ничего страшного.

– Тоже собака?

Варя помотала головой.

– Наша кошка.

– Это может быть бешенство.

– Нет, все в порядке, правда же. Я сама ее случайно прищемила.

Фомин отвлек его, расспрашивая про состояние больных, и Варя вышла на улицу. Ждала, разглядывая нечастых прохожих.

Потемневший Фомин, выйдя из больницы, и не смотрел на нее. Быстро направился к машине, как будто без Вари решил уехать. Но нет: все же обошел внедорожник и подсадил – разве что не так навязчиво, как раньше. И сам быстро прыгнул внутрь.

– Не думал я, что они так плохи, – признался он. – Скоро, видно, похороним. Вот внуку Татьяны испытание… Сперва мать, потом брат, теперь вот и Татьяна со дня на день… Совсем один останется в мире.

Варя понимающе поддакнула.

– И у нее жизнь непростая была, – Фомин закурил и неосторожно выпустил дым в салон. – Она ведь не родилась такой. Вместе с мужем в каменный карьер свалилась, он погиб, а она спину сломала. Говорили, что и жили они погано, пил, да бил, да по бабам ходил. Ребенок их младший, мальчик, погиб по отцовскому недосмотру. Дочь Татьяны молодой умерла, а про внука ты и сама знаешь.

Варя знала.

– Одни смерти, – заметила она.

– И не поспоришь. Что ж, сама говорила, что карта такая сегодня была, – вздохнул Фомин. – Но хоть никто не умер пока, и то уже хорошо.

Отчасти можно, конечно, сказать и так.

До самого дома бабы Дарьи больше не разговаривали, и коленки Варины Фомин больше не трогал.

– Да тебя за смертью посылать, – упрекнула баба Дарья с порога.

– Почти так и вышло, – бросив свой пуховик в углу, Варя не спешила проходить в кухню. Стояла рядом с Фоминым и потирала руки. Якобы так застыли – сапог не снять.

Фомин наконец-то разделался со сломанной молнией, водрузил свой необъятный влажный пуховик на вешалку и, переваливаясь, – половицы отчаянно взвыли – пошел к столу.

– Сейчас чаю налью, отогреетесь, – баба Дарья встала, повернувшись спиной к двери. – А я думала погадать кто едет. Погода-то, вон, наладилась, солнце светит.

– Но не греет, – староста тер красные замерзшие щеки.

Варя ловко выудила из кармана Фомина его телефон, выключила и сунула за пояс юбки.

Глава 11. Послания из прошлого

«М. Дудников» мысли излагал складно. Илья, пробегая тетрадь с чердака глазами, зацепился за большой фрагмент, не тронутый сыростью, и зачитался настолько, что перестал обращать внимание на противный запах старых бумаг.

«И Материнскую, и Великую ночь уже вовсю обсуждают. Как водится, начали сильно заранее, едва через лето перешагнули. Аккурат в Великую ночь мне сравняется двадцать четыре. Роман Андреич говорил, что я вместе с веком родился и потому меня ждет интересная судьба, не такая, как у других. А она и так всегда не такая, да только пока что от этого было не сильно и хорошо, даже когда я у А. А. и Р. А. жил. Кажется, вечность с тех пор прошла, как будто все в другой жизни происходило и не со мной вовсе.

Вспоминаю теперь, как сон, да еще и ни к селу ни к городу. Вот позавчера я с учетом был в нашей школе. И книги, а больше продукты считали. В классе начальном шел урок, и я заглянул в дверь. Смотрю, а учителька рисует на доске мелом букву и говорит детям: "Это "о", а теперь перепишите-ка ее в ряд до края листа". И прямо перед глазами встало, как меня самого Антон Алексеич грамоте обучал. А как он делал? Он ту же "о" в альбоме своем чертил, в книге какой находил или даже, бывало, что и палкой на земле что-нибудь изображал – такие уж были у нас уроки. И говорил мне: "Вот эта вот загогулина – она на что похожа?" Я ему отвечаю: "Как будто рот открытый. Или булка круглая". Он – мне: "Так и есть: "о" – открытый за булкой рот". Или "ф": "Федя уткнул руки в боки и фыркает". А "м" – Антон Алексеич масло ножом на хлеб мажет, неровно так, зигзагами. И вот часто так – как нахлынет. И отчего-то только хорошее вспоминаю, а ведь было-то не так. Вот Антон Алексеич прутом меня сек, когда я за мукой недоглядел и мыши мешки погрызли. И когда крыша прохудилась и залило желоб, тоже сек. И скидки никакой на малолетство не делал.