«Ивановский миф» и литература

Иезуит, стиха живую душу
я умерщвлю лукавством дерзких форм
и дьявольской метафоры не струшу,
сдавая кровь сонету на прокорм.
Ты пей вино, ешь наливную грушу:
ценней они рифмующихся норм,
и молнией Творца ни твердь, ни сушу
не озарит таланта жалкий гром.
Тропа и троп! Единого наследства
в саду-рондо один сияет свет.
Равны все здесь, где смерть —
 лишь помять детства,
где миллион рифмующихся лет
поэзия оправдывает средства,
как Орден свой мистический — поэт.

Мне уже приходилось писать, что за брюсовско-сальеревской личиной в «РРО ФОРМЕ» скрывается моцартианское начало. К. Мозгалов обретает свободное дыхание, дыша воздухом культуры прошедших веков, созидая поэтический купол, более прочный и надежный, нежели дырявая крыша вчерашнего и сегодняшнего социума. При этом создатель этого купола лишь улыбается в ответ на обвинения в «верхоглядстве», ибо знает:

Ни ветер, ни ангел, ни гений
тебе не указ, не судья,
ты поп и приход, попадья
и колокол в тьме озарений
собора, где хоры мгновений
слагают канон Бытия…

К. Мозгалов знал цену игры в поэзии. В стихах, посвященных Елене Рощиной, он писал:

Поиграем, сестра. Дом в саду голубиных высот,
истончается голос без панциря знаков и чисел —
проливается дождь из раненных невидимых сот,
на лету обращаясь в прозрачный и призрачный бисер.
Там лафа для души, нанизавшей эпохи на жгут
кровеносных сосудов, как радужный бисер на нитку,
там в разреженных рощицах беглое слово не жгут,
почитая на равных азарты, и дым, и улыбку…

Игра равна в этих стихах, как сказал бы Борис Пастернак, «гибели всерьез», сквозь «прозрачный и призрачный бисер» проступают кровеносные сосуды беспокойной души поэта.

Откликаясь одним из первых на творчество К. Мозгалова, известный ивановский журналист А. Евгеньев проницательно заметил: «…Эта истинно красивая книга меня лично убедила в том, что многочисленные и разнообразные суждения о сегодняшней гибели культуры справедливы лишь отчасти. Если бы „огонь, мерцающий в сосуде“, поддерживался лишь процентами бюджетных ассигнований, решениями всяческих комитетов и администраций и так далее, наверное, культура действительно бы погибла. Но искусство, оказывается, не беспомощно в том смысле, что не сводится к процессу: покормил-подоил-попил и т. д. Все же искусство — другое, не от мира сего. „На прокорм сонету“ годится лишь кровь поэта, именно без этой пищи искусство умирает»[346].

Поэзия К. Мозгалова — не пресловутая башня из слоновой кости. Это прежде всего духовная крепость, стоящая на лютом ветру современности. Крепость выдержала осаду. Иначе не было бы таких стихов, написанных в год ухода автора из жизни:

Я ломлю от погонь, как волчара из темного леса, —
егерей очумелая свора упала на хвост.
Не достанут меня эти суки крутого замеса:
им по рыхлому снегу не сделать за сутки сто верст.
Только Небо и я — необрывная нить мирозданья,
вот отстали уже, расстреляв патронтажи внахлест…
Выплываю один из ночной полыньи бессознанья,
укачавшей волною кристальные сполохи звезд.

***