«Ивановский миф» и литература

Но сквозь уже известную образную ткань здесь начинает проступать контуры индивидуального лирического характера, который в свое время был отмечен в одной из критических работ Льва Аннинского. «Книжка, — писал он о сборнике „Начало дня“, — полна беззащитной готовности все вынести и выстрадать»[348]. Действительно, сейчас первая книга Л. Щасной во многом воспринимается как пролог к драматической судьбе ее лирической героини. За «алым парусом зорь» — тревожные предчувствия:

Земля лежит в покое строгом,
Звезда на западе горит.
Как перед дальнею дорогой,
Душа тревожно говорит.
Она предчувствует утраты
И неизведанную боль,
И труд без веры и награды,
И встречу краткую с тобой,
И неизбежную разлуку,
И — вот пророчество ее —
Твое отчаянье. И муку.
И одиночество мое…

(«Предчувствие»)

Щемящая острота таких предчувствий усугубляется тем, что героиня Л. Щасной отнюдь не чувствует себя воительницей, избранницей, бросающей вызов судьбе. Да нет. Ей по душе обыкновенное женское счастье: «Чтоб дом был полон, словно чаша, // И радость каждый день сильна, Чтоб — сын Иван и дочка Маша // С глазами голубее льна». А рядом — горькое сознание невозможности такого пасторального существования. Невозможности по самому природному устройству этого мира, где миг счастья длится мгновение. И уже в первую книгу Л. Щасной входит мотив бабьего лета, любимого времени года поэтессы:

Пожух в канаве подорожник,
Но в город вновь пришла теплынь:
Еще томительней и горше
Запахла на поле полынь.
И одуванчик беспризорный,
Что во дворе все лето жил,
Вдруг, золотистый и задорный,
На солнце шляпку распустил…

(«Бабье лето»)

Со временем мотив бабьего лета в поэзии Л. Щасной приобретает полифонический характер, все в большей мере являя определенное поэтическое мироощущение (недаром одна из ее книг так и называется «Бабье лето» (1979)).

Жизнь тех, кто родился перед Великой Отечественной войной, была лишена того светлого пролога, каким представляется детство в обычной действительности. Детство начиналось с горя. Память о первых проблесках самосознания — горько физическая: есть хочется. И в то же время первоначальное ощущение в этом страшном голодном мире суровой, но спасительной материнской доброты. Об этом стихотворение «Детство», помогающее понять органичность социального и экзистенциального начал в ее поэзии:

Мы были серыми, как соль.
А соль — на золото ценилась.
В людских глазах застыла боль.
Земля дрожала и дымилась.
Просили, плача: «Мама, хлеба!»,
А мама плакала в ответ.
И смерть обрушивалась с неба,
Раскалывая белый свет.
Да, мало было хлеба, света,
Игрушек, праздников, конфет.
Мы рано выучили это
Безжалостное слово — «Нет!»
Так жили мы, не зная сами,
Чем обделила нас война.
И материнскими глазами
В глаза смотрела нам страна…

Так с рождения и вошло: мать — страдалица и защитница. Забота через боль. День Победы. Черемухи «сизые гроздья в росе». Победное ликование и пронзительный детский вопрос: «Что ты расплакалась, мамочка, мама? // Что же вы плачете все!» («Помню внезапную свежесть рассвета…»)

Когда вещунья-душа стала нашептывать молодой поэтессе, что счастье в лучшем случае сродни беспризорному одуванчику, что время смешивает «в поток единый все: любовь и злобу, красоту и старость…», то здесь-то и вдруг оказался совершенно необходимым тот жизненный исток, то «серое» детство, в котором пульсировала живая суть народного единства, сращенности «моего» и «нашего» как залога продолжения рода человеческого. И не случайно чем дальше, тем больше Л. Щасная начинает ощущать потребность в эпическом основании своей лирики. Ей нужно было найти своих героев в окружающем мире, подтверждающих наличное существование этого единства в послевоенном времени. Тут и начинается то, что можно назвать душевным вхождением поэтессы в «ивановский миф», поиском своего места в «ивановском тексте».

Уже в сборнике «Начало дня» можно почувствовать интенсивность этого поиска. Имеется в виду прежде всего «Баллада о красоте», посвященная И. Грачевой, внучке купца второй гильдии. Начинается стихотворение со сцены избиения купцом-извергом молодой жены: