«Ивановский миф» и литература

Любовь, смешанная с жалостью к сиротской участи среднерусских городков с их «засоленным временем», звучит и в других стихах Е. Рощиной. Она рвалась в другое, во многом придуманное ею пространство. Мечтала жить в Петербурге, с которым во многом ассоциируется столь любимый ею «серебряный век». Судьба распорядилась по-другому. Сначала был Воронеж, где она училась на журфаке в университете. Этот город дал ей многое: здесь она нашла близких по духу людей, ощутила сладость творческой работы. Здесь были открыты Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Тарковские, Бродский… Но Воронеж стал для нее также городом, где она познала страшную горечь предательства тех, кого любила. А потому жить в нем после окончания университета не захотела. Не переставала думать о своем Петербурге. И в ожидании его (звучит как «в ожидании Годо») пыталась найти себе место в Иванове. Какое-то время редактировала областную детскую газету «Сами о себе», работала в лицее «Гармония». В этом лицее, между прочим, мы с ней и познакомились.

Из окружающих Елена выделялась какой-то особенной внутренней сосредоточенностью. (Тогда мы не знали, что она пишет стихи, и уж, конечно же, не подозревали о ее потрясающем дневнике. Все это откроется после ее ухода из жизни). Было видно, как ее раздражают пошлые мелочи жизни. И в то же время привлекала готовность Елены сходу включиться в серьезный разговор, связанный с непростыми проблемами культуры, литературы, кинематографа.

В последние два года Лена училась на искусствоведческом факультете ВГИКа. Училась увлеченно, азартно. Могла часами говорить о Тарковском и Параджанове, о Висконти и Буньюэле… Эрудиция была редкая (в этом легко убедиться, заглянув в «указатель имен», завершающий ее посмертную книгу «Избранное» (Иваново, 1996)). Любила спорить. Мнение свое отстаивала доказательно, горячо, с улыбкой. Помню, как она убеждала, что Цветаева — это одно, а «цветаевки» — совсем другое. Помню, как отвергала Баркову. Отвергала так яростно, что было видно: чем-то ее очень зацепила эта «странная» поэтесса. Позже из письма подруге мы узнаем: действительно, «зацепила».

И здесь самое время сказать, каким черным, страшным мифом обернулось Иваново для Елены Рощиной. В письме, написанном ею Инне Захаровой 28 октября 1993 года (до гибели оставалось меньше года), читаем: «В лицее был праздник, свет, стихи, музыка. „Иже херувимы…“ Потом вышла — на улицах: три с половиной фонаря и какие-то матерные мальчики. „Провинция мистически ужасна: была, есть и будет“, — написала как-то Баркова. И будет, да. И за эту действительность мне предлагают держаться? А зачем?..»

Иваново стало для Е. Рощиной символом российского неблагополучия во времена так называемой перестройки. Все раздражало ее в этом городе. Дневник в период ее ивановского житья пестрит такого рода записями: «Город, похожий на опустившегося люмпена. О, город в нашей судьбе никогда не статичен, он притягивает, мучает, задает загадки, он соучаствует в нашем росте, снисходительно и безмолвно принимая роман с ним, или замораживает душу, как этот, которому я не обязана ни крупицей своей души, ничем!» Или: «Иваново. Город, где хорошо не жить, а умирать. Погибать. Грязь (невероятная), лопухи, репей и особая нищета духа, какая-то невероятная его скудность. Кругом — знаки вырождения и гибели». И сразу после этой записи — как подавленный вздох: «Хочу города, который хранил бы мой романтизм во мне». Но вот вопрос: существовал ли на земле такой город, который сумел бы в это время и в этой стране сохранить ее романтизм? И не стало ли Иваново для Елены Рощиной метафорой бедствия, которого не поправишь никакой переменой мест? Ведь написала же она однажды в своем дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто — ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в своей ненужности».

Что она могла противопоставить страшному безвременью? Только одно. «Бог даровал слова как единственную защиту от мира, — говорится в одном из писем Елены Рощиной. — Если я все-таки умру, это значит — не было бумаги и ручки». Ей хотелось верить, что и в самом крайнем случае рано или поздно одинокий голос страдающего человека будет услышан.

Травой на черных всхолмиях могил
Вернемся мы однажды в этот мир.
Прорвемся сквозь кошмар небытия
И ты, мой друг, и вы, и, может — я.
С ладоней теплых дремлющей земли
Поднимемся — отточием стрелы,
Под тонкой сеткой солнечных лучей
На воздух — ныне наш, раз был ничей,
И наши позабытые слова
Прошелестят по миру, как мольба,
Старинный, темный заговор ветров
Наполним горькой музыкой стихов.