«Ивановский миф» и литература

С переездом Горького в СССР критическое отношение к «буревестнику революции» усиливается. А в тетрадях акцентируется внимание на сознательное нежелание писателя видеть горькую правду. Горький в глазах автора дневника «комедиант», отворачивающийся от трагической жизни своих сограждан. Дневниковый диалог Надеждина с Горьким можно рассматривать как часть эпистолярного материала, связанного с письмами к писателю тех людей, которые пытались рассказать ему об истинном положении дел в Советском Союзе. Не услышав отклика со стороны прежнего кумира, они разочаровались в нем[211].

Окончательный вердикт в адрес Горького Надеждин выносит там, где говорится о работе Первого съезда советских писателей. В записи «Связанная Муза» (25 августа 1934 г.) решительно отвергается идея новой литературы, спускаемая сверху. Отвергается метод социалистического реализма:

Писать по плану, по указке —
Такой совет дает Максим,
Чтоб размалеван был, как в сказке,
Герой рассказа и кто с ним.
Вот эта мысль не хороша!
Для Музы цепь ведь новость эта.
Не может в рабстве жить душа
Свободного поэта.

Новый метод для Надеждина — одно из проявлений «крепостнической» политики государства, которому служит Горький.

Еще одно писательское имя курсивно выделяется в надеждинском дневнике: Демьян Бедный. Понятно, почему Яков Павлович неравнодушен к этому имени. По своей стихотворной манере он во многом близок Д. Бедному. Их объединяет страсть к тотальной зарифмовке всего и вся, стихотворный фельетонизм, тяготение к лубку, раешнику и т. д. Но тем интересней наблюдать, как крепнет недоверие Надеждина к творчеству, от которого он, казалось бы, отталкивается. Автору дневника глубоко претит цинизм Д. Бедного по отношению к религии, к церкви. Претит приспособленчество к новой власти. В дни работы съезда писателей Д. Бедный становится объектом эпиграммы Надеждина, которая начинается так: «Вот появился и Демьян, / Вожак безбожных обезьян» (29 августа 1934 г.).

Будучи формально близким творчеству Д. Бедного, автор дневника по существу выступает против «одемьянивания» литературы. Тем самым Я. Надеждин (и не только он) создавал прецедент, который пока мало учитывается исследователями советской культуры двадцатых-тридцатых годов, в частности, культуры ивановского края. Как уже говорилось выше, речь идет о существовании народной контркультуры, стремящейся каким-то образом противостоять новой власти и насаждаемым ею мифам. Конечно, любое открытое проявление такой культуры безжалостно подавлялось. Чтобы избежать гибели, носители неугодного власти массового сознания должны были вести подпольный образ жизни, отрезая себе пути установления связи с литературной средой. Я. Надеждин не был в данном случае исключением.

Безусловно, и Якову Павловичу хотелось пробиться в печать, но он чувствовал свое одиночество среди пишущих, так как видел, что здесь доминирует конъюнктурность литературных устремлений, зависимость от пропаганды. Кроме того, Надеждин обладал достаточной критической саморефлексией, чтобы понять: его стихи носят доморощенный характер и далеки от настоящей литературы. А потому он и делал ставку на дневник в стихах, где можно быть честным с самим собой и открыто писать обо всем, что тебя волнует.

Яков Павлович Надеждин хорошо осознавал: его стихотворная летопись может навлечь беду не только на него, но и на близких. Но сделать с собой ничего не мог. Тяготение к Музе, т. е. желание говорить правду, превышало все остальное. В записи «Я и Муза» (19 ноября 1929 г.) читаем:

Благодарен буду Музе
За стихи один лишь я.
И услуги не забуду:
В ней живет душа моя.
Я писал, когда лишь можно
Исполнять ее указ.
И старался, чтоб не ложно
С жизни списан был рассказ.
А о том, что после будет,
Мне она не говорит.
Думать надо, не забудет,
Куда надо, водворит.

«Муза» водворила стихотворные тетради Я. Надеждина «куда надо». Благодаря его дневникам мы начинаем по-новому видеть наше прошлое, освобождаясь от многих исторических, литературных химер, которые сковывали сознание и душу человека двадцатого столетия.

Глава VII. Настоящий русский поэт Дмитрий Семеновский