Иволга будет летать

Каляев обозначил в уголках рта понимающую улыбку — он, разумеется, заметил, что она упомянула не мужа, и заметил, что она заметила; и намерено дал ей это понять.

— Вы всегда столь бесцеремонны? — со вздохом спросила Абрамцева.

— Только когда этого требует дело. И когда не вижу в этом особого вреда. — Улыбка с лица Каляева исчезла. — Позвольте на чистоту: гибель Дениса Александровича потрясла и расстроила вас, безо всякого сомнения — у меня и в мыслях нет обвинить вас в черствости или чем-то подобном. Но на ваше лицо не легла «тень Дракона», как тут говорят. Вы снимите траурные цвета так скоро, как позволят приличия. И вряд ли мои расспросы могут ранить вас.

— Возможно. — Она пожала плечами, не отрицая и не соглашаясь.

— Расскажите об Абрамцеве.

— Я восхищалась им.

— Вы прожили с ним десять лет — и это все, что вы можете сказать? — Каляев открыл перед ней дверь научного корпуса и посторонился, пропуская ее вперед.

— Это все, что я хочу сказать. — Абрамцева взглянула на него с насмешкой. — Но в нашем случае это одно и то же.

* * *

Вечерело; в административном корпусе полковник Смирнов в своем кабинете включил свет.

Третий день кряду, едва удавалось на время отделаться от Каляева, Смирнов запирался у себя и просматривал старые отчеты о технических испытаниях и психосоциальных экспериментах с Иволгой. С неудовольствием он вынужден был признать, что Каляев заразил его сомнениями — которые не рассеивались несмотря на то, что он не находил для них объективных оснований.

Не было их.

И все-таки он не позволил Давыдову вывести из ангара Волхва, а теперь беспокоился, как тот управится в горах с неповоротливым устаревшим катером, и сердился на себя за это подспудное недоверие. Всего в эскадрилье базы Дармын несло службу шестеро летчиков — трое штатных пилотов ВКС, трое гражданских; и еще столько же каждые полгода приезжало на стажировку. Эскадрилья Дармына на бумаге называлась научно-техническим подразделением; должность первого испытателя в «ИАН» и комэска девять лет как занимал Абрамцев. Давыдов, тоже гражданский специалист, после появления на базе быстро стал «номером вторым», что, к некоторому удивлению Смирнова, среди офицеров базы не вызвало недовольства. Наоборот, даже пошли разговоры, что «первого» и «второго» неплохо было бы поменять местами: Давыдова коллеги уважали и любили.

Но сам он, когда Смирнов наполовину в шутку, наполовину всерьез заговорил с ним об этом, только посмеялся: «Наибольшей любовью в коллективе пользуется повар: так, может, его в ваше кресло усадить, Всеволод Яковлевич?»

«Всеволод Яковлевич бы не отказался. Да только кто ж ему разрешит». — Смирнов потер слезящиеся с недосыпа глаза. Его грызла тревога.

* * *

Давыдов стоял на смотровой площадке научной станции Хан-Арак на западном отроге Великого Хребта Шатранга. Пропасть глубиной в двести тридцать метров притягивала взгляд; невысокие перила из деревянных балок не казались от нее достаточной защитой.

«Отчего так?» — Давыдов не без труда поборол желание отойти, на всякий случай, назад: из кабины далекая земля выглядела привычно и никогда не вызывала желания свалить машину в штопор. Но в горах высота пугала и манила.

Особенно здесь, на Хан-Араке; на горском наречии — в драконьем гнезде. Но летающие ящеры вымерли много столетий назад, не оставив после себя ничего, кроме белых костей, которые находили иногда в расселинах, и дальних родичей — серокрылых стрижей-невидимок, орлов Габрева и других птиц, чья численность медленно сокращалась. «Горы не любят птиц», говорили горцы, вкладывая в эти слова намного больше, чем мог понять землянин; но в последние годы они все чаще прямо подразумевали под птицами катера и вертолеты колонистов. Жители западного отрога Хребта поклонялись духу Белого Дракона, оставляли подношения снежным призракам, страшились поступи ледяных великанов и злобных проказ подземных карликов, и мало верили в науку, разъяснявшую природу оптических иллюзий, причины схода лавин и переменчивой активности гейзеров.

Стояла холодная для первой половины осени погода: температура держалась ниже нуля по Цельсию, с неба валил серый, густо сдобренный пеплом снег; за его пеленой смутно угадывались очертания скал на другой стороне пропасти. Снегопад то усиливался, то чуть стихал, отчего видимость становилась лучше и скалы словно приближались — безмолвные, грозные чудовища. Глядя на них, Давыдов думал: здесь, в этом суровом и диком мире, где Великий Хребет плюется паром и пеплом в вечно пасмурное небо, ледяные великаны и подземные карлики намного ближе человеку, чем разведзонды и сейсмодатчики. Пейзажи Хребта напоминали Давыдову старинный черно-белый видеофильм о южном полюсе Земли: одну из немногих сохранившихся кинолент, снятых в те времена, когда таяние льдов еще только начиналось. Иногда Давыдов чувствовал сожаление, что не родился на три столетия раньше, чтобы успеть увидеть Антарктику своими глазами. Человечество обрушилось на нее всей своей мощью, уничтожило ледяные горы, изменило самый южный материк Земли до неузнаваемости и приспособило под свои нужды…