Из Африки

Каждая отдельная саранча не идет в счет: ее гибель от вашей руки не производит впечатления на всю прожорливую массу. После того, как саранча улетает, тая на горизонте, как дым, вы еще долго испытываете брезгливость, вспоминая ее прикосновение к вашему лицу и рукам.

Стаи саранчи сопровождали огромные птичьи стаи, пировавшие на полях, куда опускалась саранча. Лучше всех пользовались возможностью поживиться аисты и журавли.

Случалось, что саранча садилась на ферме. Кофейная плантация от нее почти не страдала, потому что кофейные листья, как листья лавра, слишком жестки для этих тварей. Ущерб для плантации ограничивался одним-другим сломанным деревом.

Зато на кукурузное поле после его посещения саранчой было жалко смотреть. На нем не оставалось буквально ничего, кроме редких сухих листьев, свисающих с поломанных стеблей. Мой огород у реки, который я регулярно поливала и содержала в образцовом порядке, походил теперь на пыльную кучу: от цветов, овощей и травы осталось одно воспоминание. Участки арендаторов — «шамба» — напоминали выжженную землю, с которой ушло все живое, даже ползающие насекомые; единственными плодами были теперь тела подохших от обжорства кузнечиков. Арендаторы беспомощно взирали на эту печальную картину. Старухи, которые, не разгибаясь, возделывали крохотные участки, потрясали кулаками вслед тающему в небе облаку.

Отступившая армия оставляла после себя множество трупов. На дороге, где сидела саранча и где по ней ездили фургоны и телеги, оставались длинные колеи из павших.

Саранча откладывала в почву яйца. На следующий год после дождей нарождались темно-коричневые кузнечики — саранча на первой жизненной стадии, не умеющая летать, зато отлично ползающая и пожирающая все на своем пути.

Оставшись без денег и не имея возможности платить, я была вынуждена продать ферму. Ее купила большая компания в Найроби. Компания полагала, что выращивать кофе на такой высоте нерентабельно, а иные виды сельского хозяйства ее не прельщали. План покупателей состоял в том, чтобы вырубить кофейные деревья и разбить дороги, чтобы со временем, когда Найроби разрастется в западном направлении, можно было продать эти земли под застройку. Случилось это в конце года.

Но даже при таких плачевных обстоятельствах время окончательно расстаться с фермой еще не наступило. Незрелые кофейные ягоды оставались на деревьях и принадлежали старым владельцам, правильнее сказать, банку, владевшему закладной. Собрать и обработать этот кофе можно было не раньше мая. В этот период я должна была оставаться на ферме, где все пока что шло, на сторонний взгляд, по-прежнему. Я надеялась, что за это время что-то изменится, так как в жизни ничего не происходит раз и навсегда.

Начался странный период. Я не могла и шагу ступить, чтобы не вспомнить, что все это уже не мое, однако люди, не способные это осознать, могли обходиться без печальной истины, а на каждодневных делах это вовсе не сказывалось. Я час за часом брала уроки жизни — текущим моментом или вечностью, что одно и то же, хотя на самом деле события текущего момента не имеют никакого значения.

Забавно, что я все это время не верила, что покину ферму и Африку. Окружавшие меня разумные люди твердили, что мне придется так поступить; с каждой почтой приходили письма из дома, подтверждавшие это мнение; все события становились лишними тому доказательствами. Тем не менее, эта мысль была мне бесконечно далека, и я не сомневалась, что буду зарыта в африканскую землю. У меня не было иных доказательств обоснованности этого ощущения, кроме своей полной неспособности представить себе какой-либо иной вариант жизненного пути.

За эти месяцы я придумала то ли программу, то ли систему, то ли стратегию противостояния судьбе и тем людям в моем окружении, которые были с ней заодно. Было решено раз и навсегда отрешиться от всех мелких поводов для расстройства. Пускай мои противники действуют, как им заблагорассудится, пишут и говорят, что хотят. В конце концов победа все равно будет за мной: я сохраню за собой ферму и останусь с ее людьми. О том, чтобы всего этого лишиться, я не могла и помыслить: раз это не укладывается в голове, значит, не может произойти.

Я сама не знала, что творю. Теперь, оглядываясь на последние месяцы своего африканского житья, я понимаю, что все, кроме меня, даже неодушевленные предметы, знали о моем близящемся отъезде. Холмы, леса, равнины, реки, ветер — все знали, что нам предстоит разлука. Когда я начала понемногу мириться с судьбой и повела переговоры о продаже фермы, ландшафт изменил свое отношение ко мне. До того я была его неотъемлемой частью: от засухи меня валила лихорадка, а цветение саванны радовало меня, как новое платье. Теперь мы со страной разъединились, и страна чуть отступила в сторону, чтобы позволить мне как следует ее оглядеть.