Из Африки

В этой командировке Кинанжуи захворал: насколько мне удалось выяснить, его боднула в бедро корова — благороднейшая рана для вождя кикуйю, — и рана загноилась. Началась гангрена. Кинанжуи то ли слишком задержался у маасаи, то ли был слишком слаб, чтобы пуститься в обратный путь; так или иначе, назад он заявился безнадежно больным. Видимо, его сгубило намерение лично пригнать назад весь скот: он не сумел уйти, пока не были собраны все животные; не исключено также, что его пользовала одна из его замужних дочерей, пока он не усомнился в искренности ее желания его излечить. В конце концов он отправился восвояси; спутники верно ему служили и выбивались из сил, чтобы доставить умирающего домой, протащив его большую часть пути на носилках. Теперь, умирая в своей хижине, он послал за мной.

Сын Кинанжуи явился за мной после ужина, и мы с Фарахом приехали в его деревню уже в темноте; единственным источником света был полумесяц. По пути Фарах завел разговор о том, кто унаследует у Кинанжуи пост вождя кикуйю. У старого вождя было много сыновей, а в мире кикуйю действуют разнообразные невидимые глазу пружины. По словам Фараха, двое из сыновей Кинанжуи были христианами: один — католик, другой принял христианство в шотландской миссии; обе миссии делали все возможное, чтобы провести в вожди своих протеже. Сами же кикуйю, судя по всему, отдавали предпочтение совсем другому, младшему сыну умирающего вождя, пребывавшему в язычестве.

На последней миле дорога превратилась в коровью тропу. Трава казалась седой от росы. Перед самой деревней мы форсировали речное русло с вьющейся посередине серебристой лентой воды, над которой вился туман.

Большая манаятта Кинанжуи, залитая лунным светом, встретила нас тишиной. Мы оказались среди хижин, островерхих складских построек и коровьих загонов. В свете фар мелькнул под навесом автомобиль, приобретенный Кинанжуи у американского консула во время, когда вождь приезжал ко мне на ферму для участия в суде по делу Ваниангерри. Автомобиль проржавел и покрылся толстым слоем пыли. Видимо, Кинанжуи махнул на него рукой и, проникшись под конец жизни пристрастием к обычаям предков, пожелал видеть вокруг себя коров и женщин.

Несмотря на кромешную тьму, деревня не спала: люди бодрствовали и мигом окружили нас. Впрочем, деревня была теперь далеко не та, прежняя. Манаятта Кинанжуи всегда была оживленным и шумным местом, напоминавшим источник, бьющий из-под земли и растекающийся во все стороны под наблюдением благосклонного и важного Кинанжуи. Теперь же деревню задела своим крылом смерть, которая, будучи мощным магнитом, все переворошила и переиначила. Под вопросом оказалось благосостояние каждого члена семьи и всего племени, поэтому можно было догадаться, что здесь в неярком свете месяца, при сильном аромате навоза плетутся интриги и разыгрываются сцены, без которых не обходится ни одна царственная кончина.

Стоило нам выйти из машины, как к нам подскочил мальчик с фонарем, чтобы вести к хижине Кинанжуи; за нами двинулась внушительная толпа, оставшаяся, впрочем, за порогом.

Раньше мне не приходилось бывать в доме Кинанжуи. Его царский дворец существенно превосходил размерами хижину рядового кикуйю, однако внутреннее убранство не несло на себе печати роскоши. Мебель исчерпывалась самодельным ложем и деревянными табуретами; на глиняном полу горело сразу несколько костров, из-за которых в хижине стоял такой жар и было так удушливо и дымно, что я сперва ничего не разглядела, хотя на полу коптила керосиновая лампа.

Пообвыкнув, я обнаружила в хижине троих лысых стариков — то ли дядей, то ли советников вождя, дряхлую старуху, опиравшуюся на палку и не отходившую от постели умирающего, миловидную девушку и мальчика лет тринадцати. Возможно, это и была новая влиятельная плеяда, образовавшаяся под воздействием мощного магнита.

Кинанжуи лежал пластом. Он явно умирал и уже находился одной ногой в могиле, поэтому от него исходил такой сильный смрад, что я не решалась открыть рот, чтобы заговорить, из опасения, что меня стошнит. Старик был совершенно голым; под ним просматривался клетчатый плед — мой подарок, но на своей раненой ноге он не вынес бы и такого груза. На ногу было страшно смотреть: она так распухла, что нельзя было разобрать, где находится колено; от бедра до самой ступни кожа была усеяна черными и желтыми полосами, плед под ногой намок.

Сын Кинанжуи, пришедший за нами на ферму, притащил старое европейское кресло с ножками разной высоты и поставил его совсем близко от кровати, предлагая мне сесть.

Голова и туловище Кинанжуи настолько исхудали, что я могла изучить все строение его скелета. Он походил на деревянного истукана, грубо выструганного из бревна. Его зубы были оскалены, как у мертвеца, между ними свисал язык, взгляд уже заволокло дымкой. Однако он еще не ослеп: когда я подошла к кровати, он уставился на меня и не отворачивался, пока я оставалась рядом.