Из блокады (СИ)

Я сидел, разглядывая столешницу, руку обжигала кружка с горячим отваром, а в зубах дымилась сигарета — набитая местным горлодёром самокрутка. С одежды и волос капало, под стулом образовалась небольшая лужица. Асланян почти добродушно пожурил: зачем, мол, так людей подводишь? Мы к тебе со всей душой, подумывали даже наградить, а ты, оказывается, врун! Ай-яй-яй, нехорошо-то как! Спасибо, знающие люди объяснили, что волколаки только в темноте нападают. Значит, не было никаких волколаков?

— Может, и не было, — легко согласился я. — Может, это другие твари. Я тебе не профессор, каждого зверя по имени знать.

— Ладно! — Асланян горестно покачал головой. — Волколаки, не волколаки, всё едино. Хуже, что моего человека обидел! Александр помощь ждал, а ты… эх ты!

— Артур, сам посуди, — заговорил я покаянно, — я даже предположить не мог, что этот душегуб — твой! Одного он ранил, а второго и вовсе убил, вдобавок ещё и броневик сломал. А это ж имущество Посёлка! За такие дела надо бы вздёрнуть бандита на самой высокой берёзе! А мы его судить хотели, чтобы, значит, по закону.

— Ну, хорошо, — ехидно сказал Пасюков, — сюда бы его привёл! Мы бы разобрались, кто чего заслуживает. А ты тайком норовишь.

— Да ну! — изумился я. — Неужели тайком? Первым делом к вам и пришёл. А остальные решили в лесу переждать, потому что испугались. Увидели, что сделал с Сычом этот ваш комитет спасения, и меня вперёд отправили. Чтобы, значит, разузнал, что и как, и можно ли домой возвращаться.

— А что там с этим… Сычом? — поинтересовался Асланян. — Его Терентьев осудил, причём тут мы?

— Ещё скажи, что это Терентьев ему глотку перерезал, и кровью на стене расписался, мол, это сделал ревкаэсп.

— Ничего такого не знаю, — толстые пальцы Асланяна сжались в кулаки, — Твои головорезы самовольничают, а Пасюков?

— Не головорезы, Артур, и не мои. Теперь это наши люди, — не стал отказываться Пасюк. — Может, они, а может, и не они. Может, и вправду, Терентьев? Разобраться бы надо… посылал я ребятишек Хозяина искать, тут скрывать нечего. Но в лесу они не очень ориентируются, быстро вернулись. А если Сыча повстречали, могли в запале перестараться, дело понятное. Расспрошу я их.

— Да уж, расспроси, — сказал Асланян, опустив голову, — много себе позволяют! Я начинаю сомневаться, можно ли таким доверять охрану Посёлка?

— Может, и нельзя, — усмехнулся Пасюков, — но других у меня, понимаешь ли, нету. Зато теперь они при деле. Пусть лучше порядок наводят, чем беспорядки устраивают. Верно?

— Ладно. Мы это потом обсудим, без посторонних. А Олега в подвал, дадим ему время подумать.

* * *

В камере ничего не изменилось; здесь мрачно, сыро и зябко. Но теперь я не один; на шконке, что возле окна, кто-то спит, замотавшись в одеяло. Когда дверь, закрываясь, громыхнула, человек, подхватился и уставился на меня. Он-то привыкшими к полутьме глазами сразу разглядел, кто перед ним.

— Олег? — услышал я голос Степана. — Ну и славно, что живой. Тебя за мной прислали?

— Здравствуй, Степан, — я присел на свободную кровать, тотчас навалилась разбавленная усталостью тоска. — Не за тобой я. Я сам по себе.

— Понятно, — Степан лёг, и снова замотался в одеяло.

Я безразлично разглядывал стену. Рассвет выкрасил оконце под потолком в тускло-серый цвет, на светлеющем фоне прорисовалась решётка. Порыв ветра швырнул в стекло пригоршню дождевых капель, дохнуло сквозняком. Я стянул мокрую одежду и, укрывшись одеялом, лёг на свободную кровать.

Сначала в камеру ввалились полиционеры: двое встали по углам, ещё один — рядом с дверью, и лишь потом зашёл Пасюков. Клацнули затворы автоматов, ёкнуло в груди, показалось — сейчас превратят нас в дырявые мешки с фаршем. Степан сел и ухмыльнулся:

— Ну, ты, который справа, запамятовал, как тебя кличут.

— А тебе что за дело? — барачник опустил автомат, и стал поправлять сползшую на запястье красную повязку. — Ну, Бульдогом называют, потому что фамилия Булькин.

— Это тебя не по фамилии, это тебя по морде назвали. Короче, шавка, ты поаккуратнее с оружием. На дружков не направляй — оно пальнуть может.

— Рычишь? Ну, рычи, пока живой, — разрешил Пасюков. — Недолго тебе осталось.

— Я-то готов, — Белов, неспешно натянул сапоги. — Пошли, что ли?

— Торопишься? — ухмылка Пасюкова сделалась ещё шире. — А ты не торопись, ещё чуток обожди. Поживи немного, я разрешаю. Не меня благодари, а погоду. На улице ливень, а мне интересно, чтобы все посмотрели, как вас вздёрнут. Новая власть о людях заботится, негоже их выгонять под дождь. Мы ведь не торопимся, правда? И щенку твоему, Олежке, дадим время подумать. А как дождичек стихнет, глядишь, обоих и оприходуем. Представляю, как вы рядышком висите, ножками дрыгаете. Ох, и красотища!

Пасюк гоготнул, и, глядя на него, засмеялись полиционеры.

— Зачем же припёрлись? Ходют, спать мешают, — Степан, швырнув сапоги на пол, вновь закутался в одеяло. — Чего ржёте, уроды? Вы сейчас пришли к смертникам, понимать должны. Нет мозгов, так имейте хоть уважение.