Из блокады (СИ)

— А не боишься, что мы тебя, за твой гнилой базар, поимеем? — ухмыльнулся Пасюков. — Порадуешь хороших людей напоследок!

— Попробуйте, — ответил Степан. — Смелее. Подходи по одному. Первому глотку порву, а с остальными, как получится. Вы меня знаете!

— Что ты с этой сукой цацкаешься? — спросил один из полиционеров. — Кому этот сморчок теперь нужен? Не о чем с ним базарить. Пошли отсюда.

— Слышишь, Стёпа, как тебя люди называют? — усмехнулся Пасюков. — Сукой, понимаешь, называют, а ты и есть сука! Жил сукой, и сдохнешь сукой! Когда-то мы тебя уважали, а ты наплевал на нас, и под Хозяина лёг. Не сразу тебя раскусили, а через это многие правильные люди жизни лишились. Подставу с бунтом я тебе не прощу! Всё бы простил, но это — никогда! Самого-то совесть не мучает? Получил ты кусочек хозяйского пирожка, и что? Стал счастливее? Бог видит, я дождался справедливости, а ты, считай, уже покойник. Жалеешь, наверное, что Хозяин меня, вместе с другими, тогда не грохнул?

— Тебя? — Степан засмеялся, — да кому ты был нужен? Гавкал, а укусить не мог. Ты и сейчас такой; пыжишься, норовишь побольнее тяпнуть, а не знаешь, как ухватиться. Если хочешь знать, это я присоветовал Хозяину до поры тебя не трогать. Если мужик правильно жизнь понимает, он с таким, как ты не свяжется, а те, кто не разобравшись, пошли за тобой, быстро ноги сделали. Зато разбежавшаяся из лагерей и уцелевшая в лесу шушера вся к тебе и сползлась. Надо было её прихлопнуть, да кровавое время закончилось. Может, и стоило тебя урыть по-тихому, но Хозяин запретил, сказал, что нельзя строить жизнь на беспределе. Велим людям закон соблюдать, значит, и сами должны. А законно к тебе, крыса ты подвальная, подступиться не получилось. Осторожный ты, по-крупному не палился, всё чужими руками норовил сделать. Подставлять других мастак, а сам так и помрёшь чистеньким.

— Все когда-нибудь помрут, — сказал Пасюков, — только, по всему получается, что я перед этим напьюсь на твоих поминках.

— Напейся-напейся. Можешь и меня порадовать, упиться до смерти. Я нормально пожил, чего мне переживать? Говоришь, в крови я испачкался? Даже ты не представляешь, сколько на мне крови, замаран по самую макушку. И, знаешь, совесть не мучает. Если б не я, другому бы пришлось, иначе бы вы всё тут в крысятник превратили.

— Понятно, — брезгливо сказал Пасюк. — Теперь под идейного косишь? Не корысти ради, а светлого будущего для… тем более, не о чем с тобой говорить; ты — враг новой власти, значит, будешь уничтожен. А Олежке, может, и дам шанс. Убийц, конечно, жалеть не стоит. Завалил невинных людей, по любым законам, и вашим, и нашим, ему виселица полагается. Но, с другой стороны, революции он не враг. Оступился, бывает! Сильная власть должна уметь прощать. Может, дать ему возможность исправиться, доказать преданность ревкому? Не знаю, как быть? Жизнь — штука сложная, да, Олег?

— Что ты ко мне прицепился-то?! — до этого я потерянно слушал перепалку, до меня медленно доходило, что они собрались и меня того… на виселицу. Меня! Олега Первова вздёрнуть при всём честном народе! Молчал я, молчал, а тут прорвало: — Получается, я зря ходил в лес?! Как ещё доказывать?!

— Не ори, — одёрнул меня Пасюков, — Не поможет. В лес тебя не я послал. Сходил, прогулялся, и ладно, а мне с того, какой прок? И без тебя найдётся знающий дорогу человек. Ты, вроде, и ни к чему.

— Олег, не спорь, бесполезно, — сказал Степан. — Он всё решил.

— Вот, — Пасюков назидательно поднял вверх указательный палец, — послушай бывалого человека. Он тебе объяснит, что к чему в этой жизни. От тебя теперь ничего не зависит, вот и не разевай пасть на тех, кто будет решать. Понял?! Ну, ладно, господа, отдыхайте. Вечерком увидимся, тогда уж и попрощаемся.

— Гад. Покоя от него нет, — проворчал Степан, когда за Пасюковым и его шавками закрылась дверь. — По три раза в день приходит, нудит и нудит, нудит и нудит — все мозги вынес! лучше бы дал пожрать. Эти революцьонеры так увлеклись своей революцией, что, иной раз и покормить забывают!

Степан угадал, мы остались без завтрака. Вспомнили о нас ближе к обеду. К тому времени я рассказал о походе к эшелону и о том, как меня угораздило попасть в тюремную камеру. Мы лежали, каждый на своей кровати, говорить не хотелось, да и не о чем было говорить.

А потом Сашка Зуб принёс котелок с тушёным мясом и картошкой. Белов обжигаясь и шипя, запихал картофелину в рот. Есть не хотелось. Какая еда? От запаха пищи едва не выворачивает наизнанку. Я заставил себя сжевать показавшийся невкусным и жилистым кусок свинины.

— Знаешь, Стёпа, — начал Зуб, — Как-то неправильно получается.

— А мы и не заметили! — прошамкал Белов набитым ртом. — Менты сидят в тюряге, а пасюки их стерегут. Сам-то ты кто? Ещё мент, или уже окрысился?

— Да не о том я, — раздражённо прервал его Сашка. — Я про тебя говорю. Ты всегда чуял, на чьей стороне сила. Так почему сейчас не с нами?