Из блокады (СИ)

— Парень, а ты мне нравишься, — пробубнил дядя Дима, а я подумал, что собачонка ему тоже нравилась. Вроде бы, даже любил он ту облезлую зверушку. Сильно ей это помогло? Приходится напоминать себе, о том, что я не гость, а пленник, и обычаи здесь, скажем так, странные, надо держать ухо востро. Ну и что же, что, хлебнув вина, дядя Дима принялся говорить о себе и своём племени? Может, и болтает оттого, что знает — никому и ничего мне рассказать не удастся. Ишь, разошёлся, не остановишь! А винцо, точно, заковыристое! Чем больше во мне этой жидкости, тем меньше страха. И даже что-то вроде симпатии к дяде Диме просыпается. А тот ещё и подначивает:

— Ты пей! Оно для пользы. И мозги прочищает, и организм. Если до войны знал бы рецепт, купался бы в деньгах. От него, это, похмелья нет, а только бодрость… до войны-то всякую дрянь пили. Но тогда нужные травки не росли. И, это, растолкуй мне: вы там, в своём Посёлке совсем не умеете говорить с Миром? Тогда понятно мне, откуда в вас столько злобы. Плохо вам и тяжело… у нас такие не выжили, они стали для Мира чужими. И вы чужие. Но гляжу я на тебя, и думаю, что ты после войны родился.

— Да, — ответил я, — после. А какая разница?

— Разница такая, что все, кто родился потом, слышат Мир. И ты должен. Даже если был в те дни ребёнком — тоже должен, а ты говоришь, что не умеешь. У взрослых, это, мозги другие, их новому не научишь, а тебя ещё можно. Совсем ничего не слышишь?

— Ничего. Хотя… дай-ка ещё вина! — сейчас мне хорошо и спокойно, с тех пор, как оказался в лесу, не было мне так хорошо и так спокойно. А, может, вообще никогда не было. Оттого, наверное, и поделился я наболевшим, излил душу. Про льдинку, которая внутри скребёт и про взгляд, что сверлит затылок; про муравьиного льва и его невидимый поводок рассказал.

— Ну, и вот! — заулыбался вождь. — Мир говорит тебе, а ты не слушаешь. Почему?

— Откуда я знаю? Само так получается! — ответил я и подумал, что примерно то же, только по-другому пытался мне втолковать Партизан.

— Мир каждому говорит. Кто-то слышит, кто-то не слышит. Кто слышит — тому хорошо, а кто не хочет слушать — тому плохо… сейчас тебе плохо, а может стать хорошо.

— А как? Я бы попробовал…

— Это, вообще, не трудно. Этому я детей и учу. И тебя могу.

Если честно, про говорящий лес я понял не до конца и не очень сильно в это чудо поверил. На то и дикари, чтобы молиться растениям и болтать с деревьями. Пусть Архип думает, откуда у них взялся такой причудливый выверт сознания, а мне это зачем? Но профессор далеко, а дядя Дима — рядом, вино хлещет. Пока он благодушный, но кто знает, что взбредёт в его вывернутую голову? Захочет, и к кровопивцу отправит — с них, дикарей, станется! Хотя собачку дяде Диме жалко: видно, глубоко внутри он добрый. А раз добрый, может, и мне зла не желает? Что ж, рискнём. Что там нужно? Помолиться особенным образом? У костра попрыгать? Ох, это вино! Испив такого вина, согласишься на любые эксперименты.

Оказалось, ритуалы вовсе не обязательны. Если ты в этом деле новичок, сильно упростит дело шишечка хмель-дурмана. Можно открыть сознание и каким-нибудь другим способом, только это ж уметь надо. Значит, хмель-дурман. Вот и пришлось его попробовать. На вкус — кислятина с горчинкой, разлился по языку холодок, да рот стал переполняться слюной; успевай глотать. Я ждал, когда это начнётся, но ничего не происходило.

— Расслабься, — сказал дядя Дима, — думай ни о чём.

Думать «ни о чём» тяжело, но я постарался. По-первости, совсем не получилось. Но вскоре начались ощущения. Мне как бы стало хорошо, а вроде и не очень. Кто-то деликатно постучал в черепушку, и, не дождавшись приглашения, попробовал в неё залезть. Я захотел прогнать гостя, но долетел голос дяди Димы:

— Не суетись. Я это пришёл, плохо не будет.

Тяжело представить, что дядя Дима теперь внутри меня, ещё труднее в это поверить. Но я представил и поверил. Тогда запруда, кое-как перекрывавшая разум, обрушилась. Она и раньше была хлипкой; тонкими ручейками сквозь неё просачивался страх. Теперь же меня захлестнуло, накрыло с головой и понесло. Я барахтался, подхваченный необоримым ужасом. Ледяной ком вырос, затвердел. Оказалось, не он внутри меня, это я вморожен в него. Я оцепенел, замёрз — ни шевельнуться, ни закричать. «Пропал!» — вертелось в голове. «Помогите!» — бросал я в пустоту отчаянную мысль. «Помогите же!!!» И мне помогли. Одним ударом разбили сковавший меня лёд. Он рассыпался на тысячу мгновенно растаявших осколков. Мне велели: «смотри!».

Я посмотрел, и — нет, не увидел, а почувствовал. Это трудно объяснить — Лес, (не лес, не куча деревьев, выросших в одном месте, как сказал однажды Леший, а Лес!) будто сжался, теперь он внутри меня. А в следующий миг оказалось — это я внутри, а Лес снаружи. А потом мы снова поменялись местами…