Из блокады (СИ)

Мы вышли на околицу, а там немного замешкались. Над лугом играет ветер, травы колышутся зелёными волнам, а по небу плывут набухшие серой тяжестью тучки; кажется, скоро заморосит.

От чудища, что мы подстрелили вчера, почти ничего не осталось; хорошо поработали трупоеды. Над тем, что не заинтересовало падальщиков, гудела туча наглых жирных мух, трава шевелилась от множества чернотелых жуков. Зрелище неприятное, зато придавшее нам дополнительную прыть.

Когда над головой сомкнулись кроны, внутри трепыхнулась едва ощутимая радость. Казалось бы, что такого? Зелёный полумрак, прохладная тень и застывший, густой и влажный воздух! Запахи, пение птиц и шуршание листвы — всё, как обычно. Заскребся в животе ледяной комочек, но как-то неуверенно заскрёбся, робко, скорее, по привычке. Вот уж нет: кое-чему дядя Дима меня научил! Лёгким, и почти неосознанным усилием я разбил ледышку, осколки растаяли, а тревога испарилась — её место заняло что-то большое, не дружелюбное, и не враждебное. Показалось, оно давно сидело во мне, так давно, что я стерпелся, перестал замечать. Ушёл из леса, и оно ушло, а теперь вернулось, как к себе домой, и стало спокойно и уверенно там обустраиваться.

«Сейчас — не лезь», прошептал я. Большое не ушло, но отодвинулось, и теперь, будто покуривая в сторонке, наблюдало за мной. Тяжкий груз свалился с плеч. Оружие никуда не делось, рюкзак давит на спину, сумка с костюмом химзащиты болтается на плече, но при этом ощущается непривычная лёгкость. Почудилось, словно из травы, из деревьев, из воздуха сквозь меня потекли невидимые бодрящие ручейки. Это и есть оно — сделаться частью Мира? Не так уж плохо, даже наоборот. Наверное, нужно было уйти из леса, и опять вернуться, чтобы понять — лес, спасибо дяде Диме, принял меня, я теперь здесь не чужой.

Чем это обернётся пока неизвестно, зато сейчас мне хорошо. А парням, чувствуется, не очень. Понимаю: шли быстро и ноша тяжёлая. Архип заглатывает воздух, и вместе с глубокими вдохами слышится тихий присвист. Лицо побледнело, на щеках, под клочковатой щетиной зажглись пунцовые пятна. Партизан же красный, словно помидор, и мокрый. Сашка весь обтрепанный, а Савка, хоть и молодцом, но взгляд его потух, а лицо закаменело. Но мне-то хорошо! Мне надо двигаться, иначе сгорю в хлещущей через край энергии.

Идти по железке не то же самое, что по лесу. Если сумеешь подстроить шаг, чтобы нога попадала на шпалы — и вовсе легко. Деревья редко прижимаются вплотную к дороге, подлесок не мешает, ветки не хлещут по лицу, не надо ломиться через буреломы.

Лес, заброшенный кордон, снова лес. Я больше не боюсь, я теперь почувствую любую опасность, но пока не чую ничего, кроме тревоги. Это не моя, это тревога моих спутников. Рассказать бы им, что никто нас здесь обижать не собирается, да не поверят.

Дядя Дима объяснял, и Архип его почти понял, он даже пытался втолковать мне: лес не сам по себе, лес — это монстр, слепленный из сознаний всех живущих в нём существ. Теперь я увидел это, и вдруг до меня дошло, что я тоже сделался кусочком этого монстра. Твари, по крайней мере, те, что рядом — как на ладони. Я знаю, что в сотне шагов, в зарослях прячется кто-то голодный, хоть и не очень агрессивный. Я чую зверя, а он чует нас. Ему хочется жрать, но голод слабее природной осторожности, мы — пока ещё! — не добыча, потому что слишком непонятны а, значит, опасны: с такими, без особой нужды, лучше не связываться, вокруг достаточно еды попроще. Стало быть, сейчас нам бояться нечего.

Думаю, Партизан ощущал что-то похожее, когда «слушал лес». Наверное, всем лесникам знакомо подобное состояние. Теперь и я могу также, и даже лучше: мне для этого и хмель не нужен.

Радость оказалась недолгой. Скоро всё в голове перепуталось, будто оттуда достали чувства и мысли, как следует их пережевали, смешали с чужими, слепили из этой массы комок, и засунули обратно. Сделалось жутко: подумалось, что теперь придётся жить с этой кашей в голове. Уж лучше ледышка в животе, чем непрекращающийся концерт местной самодеятельности в мозгах!

Пожалуй, нормальный человек долго такое не выдержит, и у меня вскоре началось головокружение, подкатила тошнота. Я принялся лихорадочно выстраивать мысленный барьер, а он не выстраивался, то там, то здесь хлипкая стена рушилась, и приходилось начинать заново. Что-то я, всё же, смог, потому что сумбур закончился, хотя лес запросто выискивал лазейки в неумелой защите. Я начал дико завидовать тем, кто твёрдо знает, что лес, это всего лишь куча деревьев, выросших в одном месте.

Я убеждал себя, что, если разобраться, хорошего в этом больше, чем плохого. Во-первых, уже забылась терзающая внутренности тревога, а во-вторых, если на меня захочет напасть местная тварь, я обязательно почувствую…

Борщевик не хотел нападать, он просто рос и никому не желал зла. На пути встали заросли двухметровой травы с белыми зонтиками мелких цветов и большими, похожими на лопухи, листьями. Я посмотрел направо и налево, можно и обойти, но тогда придётся лезть через буреломы. Зачем? Опасности я не чую…