Из двух зол (СИ)

— Значит, я должен убить его раньше, — подытожил Джек и повернулся к Ральфу спиной. Это было ясным знаком того, что даже если Ральф и хочет что-то сказать, лучше ему держать язык за зубами.

Правда, последнее время Ральф иногда позволял себе нарушать это правило. Но не сегодня: смерть Роджера казалась выходом и ему самому, увы. Он знал, что убийство — это всегда плохо, но в данном случае речь шла о том, чтобы избавиться от человека до того, как он стал кровавым тираном. Предотвратить новое зло в зачатке, подрубить на корню.

Ральф повернулся на бок и устроился, касаясь спиной спины Джека. Так было куда теплее.

***

Джек нехотя и с трудом приоткрыл слипшиеся веки. Было ещё довольно темно, но птицы уже орали, как сумасшедшие. Снизу, с площадки слышался приглушённый шум голосов, треск разжигаемого огня: малыши готовили завтрак.

Ральф спросонья поворочался, придвинулся ближе и перекинул руку через его живот. Тёплая шершавая от многолетнего физического труда ладонь приятно прошлась по коже и застыла на боку.

Джек позволил себе полениться. Он был ранней пташкой — за годы, проведённые на острове хочешь не хочешь, а научишься вставать с рассветом. Но сегодня, в День Отдыха, можно было и поваляться. Ведь охотники наверняка ещё спали, только дежурные малыши поднялись, чтобы приготовить еду к пробуждению Вождя и его друзей. Спал и Морис, и Билл, и близнецы, и Роджер.

Малышей, принадлежащих кому-то из охотников, реже ставили на общие дежурства: их задача была раздвигать ноги в любое время суток, а не вставать до рассвета и готовить еду на всё племя. Зато собственные хозяева могли приказать им принести фруктов или рыбы лично для себя, но это было куда проще.

Поначалу малыши были шокированы тем, что вытворяют с ними охотники, но вскоре поняли, насколько это выгодно. Если ты «чей-то», тебя не заставят тяжело работать, накормят лучше, чем остальных, а потом, может быть, даже разрешат поохотиться. Не завидовали только малышам Роджера. Даже охотники порой брезгливо морщились и втягивали головы в плечи, когда из его палатки доносились сдавленные отчаянные вопли, а уж малыши и вовсе жались кто друг к другу, а кому повезло больше — к своему охотнику. И даже Вождь поглядывал сочувственно на их багровые синяки, корочки запёкшейся крови в местах укусов и ссаженные коленки. Правда, теперь-то у Роджера остался один единственный малыш, и из их палатки теперь неслись стоны хоть и болезненные, но исполненные наслаждения.

Но сейчас не хотелось думать о Роджере. Рядом спокойно спал Ральф, сквозь сон обнимающий его тяжёлой рукой. И сейчас не надо было спорить с ним, ругаться, сносить его укоризненные взгляды. Конечно, он проснётся уже совсем скоро, отдёрнет случайно приютившуюся на груди Джека руку, ничего не скажет — побежит помогать малышам. Наступит новый день, и Ральф будет как обычно мерить Джека презрительным и укоряющим взглядом, а Джек будет беситься от этого и молчать. Но сейчас Ральф выглядит тихим, спокойным, по-детски мирным — совсем как тогда, много лет назад, когда ему было двенадцать, и он ещё не знал, чем обернётся их увеселительный пикник, затянувшийся на столько лет.

Кстати, а сколько именно? Джек призадумался и почесал щёку, размазывая вчерашний боевой раскрас. Ему совершенно точно было тринадцать тогда. Шёл четырнадцатый год, когда началась война и его забрали прямо из школы и увезли в аэропорт. Прикинув и посчитав в уме, Джек решил, что ему было пятнадцать, когда Роджер убил Хрюшу — волосы у них тогда уже порядочно отросли, мешались и лезли в глаза, и приходилось собирать их в хвостики — тогда они ещё не догадались срезать волосы ножом — а значит, прошла где-то пара лет.

Джек помнил, как они тогда выглядели, все они: Ральф, близнецы, Билл, Морис. Они были мальчишками, угловатыми и костлявыми. А теперь он смотрел на своё племя и не узнавал его — охотники раздались в плечах, красный детский загар сменился бронзовым, скулы выдались, больше не скрываемые детскими щёчками, мускулистые руки, ноги и спины могли выносить длиннейшие пробежки и тропическое безжалостное солнце. Не дети, а молодые сильные мужчины толпились теперь у его трона, да и он сам стал мужчиной. Он помнил, как это досадно — быть маленьким и слабым, но теперь досады не было: он был самым высоким в племени, одним из самых сильных.