Из грязи и золота (СИ)

Арто не любила Тамару. Не любила Клавдия. И Рихарда Гершелла, конечно, она не любила. Могла ли Марш их любить? Если бы Арто знала, она бы потратила больше ресурсов, чтобы проанализировать этот вопрос.

Пятьдесят девять секунд.

Нужно включить сирены. Сообщить персоналу. В конце концов, не все в центре спят и не всем кололи снотворное.

С вероятностью в 78 % Тамара, проснувшись от воя сирен, запаникует, а потом попытается разбудить Юханну. Этот прогноз не считался достоверным, потому что у Арто было мало данных, но сейчас она совсем по-человечески должна была полагаться только на собственные выводы о другом человеке. Арто относила этот результат к ненадежным прогнозам «субъективной» категории.

С вероятностью в 84 % Тамара не выберется из здания, если задержится дольше, чем на несколько секунд. Этот прогноз был точным.

С вероятностью в 36 %, если Арто включит сирены, кто-то успеет спастись. А это люди, кажется, называли «надеждой». У нее этот прогноз просто получил пометку «умеренно оптимистичный».

Люди давно ничего не боятся. Люди не боятся вскрытых глоток в прямом эфире, терактов, землетрясений и пожаров, потому что за них о плохом думает Аби. Или Дафна. Или любой другой искусственный интеллект, который умеет делать правильный, беспристрастный выбор.

Потому что казнь — это рейтинговый эфир. Взрыв исповедальной башни — рейтинговый эфир. Это субэмпирический опыт, и Тамара, как и все, у кого нет настоящего опыта, не поведет себя правильно.

Или поведет? В основе решения — ненадежный прогноз.

Вот бы Марш сейчас злилась, но Арто злиться не будет, потому что у нее осталось пятьдесят восемь секунд и выбор, который она уже сделала.

…

Тамара открыла и сразу закрыла глаза. В наушнике тут же заверещал тревожный сигнал, и глаза пришлось открыть снова.

Марш стояла, обхватив себя руками, и смотрела на синие искры, ползущие под потолком. Она улыбалась.

— Твоему отцу, — неожиданно ласково сказала она, — нужно тебе кое-что сказать. Без микрофонов. Нужно вылезти в окно и добежать до синей скамейки в парке за сорок секунд — пока камеры опять не включились. Справишься?

И Тамара хотела начать спорить. Хотела сказать Марш, что это какая-то чушь, и зачем бы папе приходить среди ночи, и почему только что она ее тормошила, будто на них потолок вот-вот упадет, а теперь так по-доброму смотрит и разговаривает ласково.

И вообще, если Марш ласково разговаривает — значит, потолок и правда упадет.

В голове у Тамары еще не растаяли остатки сна, крепкого и терпкого от лекарств, а улыбку Марш можно было принять за его продолжение. И она не стала задавать вопросов.

Скользнула под ладонями холодная оконная рама, удобно лег под носки не зашнурованных ботинок водосток окна первого этажа, и даже белоснежный цветок барельефа, за который Тамара держалась, словно протянул ей под пальцы лепесток.

Так и должно быть. Во сне реальность всегда подыгрывала Тамаре.

— Двадцать три, — безмятежно считала в наушнике Марш.

«А если все так — может, я вовсе не папу увижу?» — дрогнула в сознании предательская мысль.

Она скучала по отцу. Но если уж мир наконец-то стал таким податливым, и можно бежать, ни разу не запнувшись о шнурки…

— Семнадцать.

… и Дафна почему-то молчит, не требует вернуться…

— Двенадцать.

… и совсем нет ветра, а трава такая густая и мягкая, словно синтетический ковер в комнате для кинестетической медитации…

— Восемь.

… и парк совсем рядом. Марш сказала, что ее ждет отец, но если это сон, и Тамара им управляет, то пожалуйста, ну пожалуйста, чего стоит этому сну…

— Четыре.

Пусть ее там ждет…

— А сюда подойдет «Тирьеза» Шольмера, — невпопад сказала Марш.

Хрипло и почему-то злорадно.

Тамара замерла. В темноте синего парка, под белым подвесным фонарем чернела пустая скамейка. В наушниках почему-то гулко взяли первые ноты духовые, и Тамара хотела отмахнуться, сказать Марш, что музыка совсем не вовремя, но земля вздрогнула. Мелко задребезжал фонарь, и свет задрожал тоже.

— Марш?

Она сидела на земле, скрестив ноги, и вращала в дрожащих пальцах погасшую трубку. На Тамару она не смотрела. Смотрела ей за спину, и Тамара поняла, что это вовсе не хороший и не послушный ей сон.

— Эй?!

Духовую партию перегрыз скрипичный вой.

— Да пошло оно все в жопу, — устало вздохнула Марш.

И музыка затихла, а в следующую секунду вдруг стало светло, и за светом пришел нарастающий рваный грохот.

Тамара стояла, опустив руки, и смотрела, как пламя распускает рыжие хвосты. Выбивает стекла, проливается по фасаду, наполняя и расширяя его трещины.

Смотрела на огонь в окне своей спальни, где осталась Юханна, которая пила кофе с жирными сливками и потягивалась, как кошка.

Смотрела, как разлетается крыша, покрытая белыми солнечными батареями. Может, это батареи притянули солнце? Вот оно упало, и теперь среди ночи светло и жарко, а дом рушится, рушится — тонкие перегородки стен, которые не могут сдержать разозленное пламя, и вытекшие глаза окон, потолки и полы, которым больше нечего разделять и некого защищать. И люди, которые спали в доме.

Пациенты. Дежурные тренеры. Медсестры.

Все горит.