Из грязи в князи

«Даже Боги не вечны», – почему-то думал в эти минуты Галерий, не понимая, откуда исходят его собственные мысли, но нутром чуя, что кто-то их подсказывает.

– Олимпийцы вечны, но вечность эта разная, не тождественная себе. Пока есть Рим, единый и неделимый, обитатели Пантеона и Олимпа живут в каждом ромее. В каждом ромейском доме. В каждой голове. В каждой душе. Живут веками. Как только Рима не станет, мы превратимся в античный миф и будем жить в архивной пыли и в тиши библиотек. Это будет не горение, а тление, не жизнь, а бесстрастное влачение судьбы. Наше место займут другие Боги или другой Бог, единый и неделимый в трёх своих ипостасях. Я не боюсь ломаной и испорченной речи, плеоназмов, тавтологии, заюзанных канцеляризмов, штампов и клише, аллюзий и иллюзий, на них покоится великое государство с развитым латинским языком. И ты их, когда прознаешь, что это такое, не пугайся. Ты лучше коснись моей свирели, только не сломай! Сначала просто потрогай на ощупь. Я могу научить тебя музыке, хотя знаю, что мои старания останутся без толку, пропадут втуне, ибо у тебя нет ни слуха, ни духа. Но я объясню тебе, какая музыка красивая и с первой ноты сумеет заворожить тебя, а какая – нет. И ты мне поверишь, даже если я обману. Попрыгай и попляши со мной, не стесняйся! Пусть даже тебе это не пригодится в жизни. Впрочем, ты всё равно меня не слышишь, малец!

«А дудочка и свирель – это разве один и тот же инструмент?» – в полном одиночестве задавал себе вопрос Галерий, не понимая хода собственных мыслей, словно бы они нисходили свыше.

– Разные, а вот свирель и флейта – одно и то же, – мысленно отвечал пустоте Фавн, науськивая на ребёнка чужие и чуждые ему мысли. – Но для тебя всё это останется единым и неделимым, как Рим, который создал и меня. Отвлекись же хоть ненадолго от своих воображаемых битв и сражений!

«Я хочу и слушать, и научиться играть», – проходя со стадом мимо озера, рефлексировал пастушок: детские мечты рождённого летать, но вынужденного ползать Галерия – так подающие надежды, но не состоявшиеся художники, выросши, становятся жестокими тиранами.

– Вот подуй в эту тростниковую трубочку. Теперь в эту. Не получается? Трубочек семь. Неужели не получается подуть ни в одну? Восьмой трубочки, к сожалению, нет. Или к счастью. Набери в лёгкие побольше воздуха, а потом тихонько выдыхай. Не так резко, это тебе не горн легионера! Попробуй ещё разок, повтори! Эх! Ну же! Не отступай! Не бойся первых неудач! Учение и труд всё перетрут! Не торопись окраситься в пурпур! Я так и знал, что из тебя не выйдет ни капли толка! Быть тебе солдафоном среди таких же солдафонов, которыми будешь командовать, как парадом и присяжными заседателями. Но обо мне всё равно вспомнишь ещё не раз! Праздник всегда будет с тобой! Эту песню не задушишь, не убьёшь, ибо праздник этот – я!

У припрыгивающего и наигрывающего на свирели Фавна было множество детей, тоже невидимых, поэтому напрямую они с ребёнком-пастухом не якшались. Хотя бегали где-то рядом, подскакивали, смеялись, исподтишка щекотали его и что-то нашёптывали, почти касаясь губами ушей и как будто ревнуя к отцу. Зато отношения с иными детьми, видимыми, земными, во плоти и крови, у Галерия совсем не сложились: лупились и рубились друг с дружкой почём зря. В этих баталиях вдрызг страдали и камышовые инструменты-свирели, которые Галерий как самородок-самоучка научился мастрячить собственными руками тоже по наитию, но в драках использовал как оружие ближнего боя, как короткий и широкий римский меч-гладиус, в его времена уже почти вышедший из моды и армейского употребления. Ни на одной сломанной свирели, даже пока они были целыми и невредимыми, Галерий никогда не сыграл ни одной благозвучной мелодии: ни радостной, ни печальной.

Иногда посреди детского побоища Галерий вдруг замирал, как будто кожей ощущая мягкий одобрительно-покровительственный и проникновенный взгляд свыше. Эти моменты особо любили его неприятели, они тут же сваливали соперника наземь и со всей пацанской мочи пинали лежачего куда ни попадя, даже в пах. В эти же мгновения рецепторы его тела и фибры души снова и снова ощущали и чуяли присутствие рядом некой фешенебельной, но доброй, свойской, невысокомерной Божественной дамы. Она лишь уголками губ улыбалась улыбкой Джоконды времён грядущего Возрождения.

«Кто ты? Может, гостья из будущего?» – пугался Галерий собственных озарений и креатива.

– Это Юнона-Гера, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, – объясняла ему мать по имени Р'oмула вечером, когда он, побитый, являл к семейному очагу свой покорёженный и исковерканный ссадинами и уже подсохшими кровоподтёками лик.