Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Грех её такую трогать, — взгляд Анны посветлел, — однако ж сделайте милость, чтоб мы с ней не видались. А как родит — отсылайте! И поднимитесь с колен, наконец! Акулина, поди, уж проснулась и может зайти! А теперь, — она дождалась, пока он встанет, — расскажите по порядку, как прошла аудиенция? — Свидание с императором живо занимало Анну, и ей не терпелось узнать подробности.

— Значица, помирились? — недоверчиво оглядывая запыхавшуюся Настасью, вопрошал Лёвушка, небрежно опершись мощной спиной о бревенчатую стену конюшни.

— Помирились, свет мой ясный, помирились! Да что помирились, венчаться вздумали! — влюблёнными глазами пожирала она конюха.

— Когда ж, узнала? — Он буравил её недоверчивым взглядом.

— Точно сказать не могу, соколик мой, но в церковь уж человека послали, кажись, сам староста Леонтий поехали.

— Стало быть, венчаться опосля Крещения будут? — невольно побагровел он.

— Опосля, любовь моя, опосля, тока в день какой, покамест не знамо. Об том староста должон ведать, как от батюшки воротится. Тогда ж и об помолвке скажут.

— Ладнось, спасибочки и на том, — бросил Лёвушка, озираясь по сторонам и показывая всем своим видом, что спешит.

— А как жесь я?.. — обиженно заморгала готовая пустить слезу горничная.

— А… Ты вот что. Ступай к барышне, покамест тебя не спохватились, а завтра сюды приходи, помилуемся, — деловито пообещал он и, точно медведь, притянув к себе затрепетавшую Настасью, крепко поцеловал её в губы.

Напутствуя эконома, Мятлев наставлял его любыми средствами расстроить замужество племянницы, однако не сообщил, как сподручнее осуществить задуманное. Под предлогом опасностей дороги он снабдил его дуэльным гарнитуром замечательной французской работы: «Мало ли что в пути приключится, не ровён час, лихие люди аль французы какие отставшие нападут», — а также вручил крошечный пузырёк с ядом. «Коли пистолеты пустить в дело сочтёшь затруднительным, вот тебе скляночка. Капнешь толику в чай, вино али кофей — человек и пропал!» — обнажил свои истинные намерения Пётр Василич, при этом глаза его горели злобным мстительным блеском…

Павел не стал тянуть с ответом Эльжбете и меж свадебных хлопот составил письмо в форме приглашения, адресовав его семейству Кшиштофских. Он решил позвать их всех на помолвку, сделав вид, что не понял красноречивых намёков панны. К тому же у него возникла мысль попросить пана Владислава прислать ему пару-другую бутылок венгерского, коим он намедни угощался. С письмом в усадьбу Кшиштофских он отрядил Лёвушку.

— Отдашь дворецкому Казимиру и подождёшь ответа! — коротко приказал Овчаров, выходя из конюшни, куда он, по обыкновению, заглядывал проведать любимца Бурана. — Да, и возьми дрожки! Ежели передадут вино, не дай Бог, разобьёшь по дороге, коли верхом поскачешь!

Отвесив низкий поклон, конюх скрылся в конюшне и, с величайшей осторожностью надломив сургуч, пробежал глазами извлечённое из конверта письмо. По мере чтения его физиономия сменяла множество выражений, пока флёр озабоченности не покрыл её. «Чёрт! Ведь их дворецкий видел меня! — напряжённо размышлял Лёвушка, придавая конверту первозданный вид. — Значица, надобно мне голос изменить да в одёжку подряннее облачиться!»

Казимир не узнал в надвинутой на самые глаза мохнатой ямщицкой шапке и грубой сермяге давешнего письмоносца, кашлявшего через каждое слово. Спустя четверть часа ответ ясновельможных соседей, засунутый Лёвушкой в рукав, и коробка янтарного токая, уложенная в дрожки и заботливо укрытая рогожей, по замороженной колее катились в Овчаровку…

Обручение отмечали скромно. Кшиштофские в полном составе, батюшка местной церкви и духовник Павла Филарет, ну и, разумеется, Чернышёв, привезший устное поздравление государя и указ о внеочередном производстве Овчарова в подполковники[91], почтили праздничный стол своим присутствием. Сражённый красотой Эльжбеты Чернышёв целый вечер рассыпался в любезностях и галантно ухаживал за ней, и та не пожалела, что приняла приглашение, которое поначалу оскорбило её. Польщённые вниманием к Эльжбете со стороны приближённой к царю особы поляки пребывали в отменном расположении духа. Лишь изредка чело пана Владислава омрачала мимолётная тень. Мысль об анонимном послании болезненно покалывала его. Переводя взгляд с одного лица на другое, он силился разгадать мучившую его загадку, однако признавался себе, что едва ли кто из присутствующих имел причину измыслить содеянное. Как отец и благородный шляхтич, он чувствовал вину перед Эльжбетой, которую, вопреки её воле, заставил написать Павлу. Однако при виде дочери, весело и оживлённо болтавшей с рыжеусым красавцем генералом, явно увлечённым ею, его сердце билось ровнее и зудящая тревога отступала.